39. С наступлением ночной темноты Одиссей, как и наметил заранее, повел новобрачных во дворец. За ними с факелами, бурно веселясь от выпитого вина и свадебных потех, повалил народ с плясками и песнями.
— Куда ты ведешь нас, господин мой? — спросила Евриклея.
Одиссей ответил:
— Куда же еще мне вести вас, как не в опочивальню новобрачного?
— Но это же твоя опочивальня, Одиссей, — молвила Евриклея.
— Вот видишь, Евриклея! — радостно вскричал Ельпенор. — Разве я был не прав, желая хотя бы в первую брачную ночь обнять тебя на ложе господина?
Уже на пороге Евриклея остановилась и сказала:
— Тебе, Одиссей, не надо бы именно таким образом напоминать мне о своем присутствии. Память у меня хорошая.
На что Одиссей, слегка понизив голос:
— Я в этом не сомневаюсь. Но ты плохо поняла мое намерение. Я только хотел, чтобы вы вошли в мою опочивальню с моего дозволения. Я уезжаю, это верно. И на какой срок — не знаю. Но это отнюдь не означает, что я забираю с собой всего себя. Народ должен знать, что, даже отсутствуя, я присутствую здесь и правлю. Через тебя. Итак, входите!
После чего он затворил за ними двери и медленно пошел средь расступавшейся толпы, внезапно притихшей, — все понимали важность мгновения и почтили его безмолвием более красноречивым, нежели любые прощальные слова.
За воротами усадьбы Одиссея ждал Ноемон. Ктонибудь чужой мог бы принять его за Гермеса, присланного богами.
— Все твои распоряжения исполнены, господин, — сказал он.
— Явились все? — спросил Одиссей.
— Семнадцать.
— Гребцы?
— Они знают, что на заре мы должны отплыть.
— Я уж не спрашиваю, как тебе удалось собрать моих почтенных спутников на берегу так рано.
— Это твои уста, господин, сыграли на волшебной флейте.
— Я вижу, ты не прочь себя похвалить.
— Я скорее хвалю уста своего господина.
— Чем же заняты мои почтенные друзья?
— Сидят вокруг костра, угощаются и веселятся.
— Смеха много?
— Твой шут их забавляет.
— Легко догадаться, что за мой счет.
— Только тебе легко такое подумать.
— Болтает небось, что к концу путешествия я стану бессмертным? А они смеются! Хорошо, даже очень хорошо! Пускай смеются. Мне ничуть не вредит, что степенные мужи относятся к нашему походу как к веселому приключению. Смех — попутный ветер для серьезных парусов. Запомни хорошенько, Ноемон, что во сто крат легче управлять людьми, любящими веселье, нежели закованными в серьезность, как в ратные доспехи. Смех сбивает с толку, как блуждающий огонек на болоте. Довольно того, что в компании весельчаков я один сохраняю серьезность.
— Меня ты тоже причисляешь к весельчакам?
— Сова Афины вылетает вечером. Проводи меня на берег, Ноемон!
40. В ту первую брачную ночь молодой Ельпенор знатно потрудился на Одиссеевом ложе, девять раз оплодотворив своим могучим семенем лоно супруги. Наконец, к исходу ночи он уснул, утомленный любовной забавой и мечтая о повторении. Евриклея же, услышав по его дыханию, что юный ее красавец заснул, накинула легкую хламиду и бесшумно выскочила из опочивальни; словно помолодев от ночного наслаждения, она легко пробежала по усадьбе, затем по саду, пока, ничуть не запыхавшись, не оказалась наконец на гребне холма, склоны которого, поросшие виноградниками, полого спускались к морю.
Был час той особой тишины, неподвижности воздуха и бодрящей прохлады, когда ночь еще не завершилась, а день, ощущаемый в своих предвестниках, еще не наступил. Воздух был прозрачен, взор проникал вдаль без помех, и Евриклее не пришлось напрягать глаза, чтобы в жемчужно-голубом просторе увидеть высокий белый парус, недолго остававшийся неподвижным, — вот он, подобно крылу огромной птицы, затрепетал над темным корпусом корабля и через несколько минут начал быстро удаляться.
Евриклея все стояла на краю виноградника, высокая, стройная, с ниспадающими на плечи золотистыми локонами. Начинало светать, и в первых лучах зари обозначилась в полутьме граница меж небом и морем. Не сводя глаз с уменьшающегося белого паруса, Евриклея подняла руку и, протянув ее к уходящему вдаль кораблю, опять застыла в неподвижности, будто прощальным этим жестом хотела заодно указать направление попутному ветру.
41. Ветер действительно дул попутный, погода на диво была неизменно благоприятная, гребцы были опытные, а главное, вождь превосходно знал дорогу, так что плаванье к острову волшебницы Цирцеи шло без каких-либо помех. Одиссей рассчитал, что, коль не встретятся им неожиданные препятствия, то корабль за трое-четверо суток должен достигнуть берегов Эй. Почтенные мужи, оставив позади все заботы и труды, да кстати избавившись от семейных и супружеских обязанностей, с полной свободой предавались на досуге пированью, разговорам, а главное, безудержному веселью — беспечное и щедрое на выдумки оно как бы витало над ними, осеняя своим покровительством быстро идущий корабль.
Одиссей иногда подсаживался к друзьям, принимал участие в беседах, хотя чаще предпочитал одиночество, чтобы в стороне от шумной компании, обычно на носу корабля, спокойно размышлять, — слушая громкие речи подвыпивших спутников, он убедился, что если в ту последнюю перед отплытием ночь байки шута о бессмертии Одиссеевом, возможно, и возбуждали некое насмешливое настроение, то теперь на эту тему не произносилось ни единого слова, — напротив, всеобщее веселье, как бы очищенное от малодушных сомнений, звучало прямотаки триумфальными нотами, давая герою понять, что в буйных этих забавах таится благоговейное преклонение.
Однажды к погруженному в раздумья Одиссею подошел Смейся-Плачь; он постоял довольно долго за спиной у господина, но его как бы не замечали, тогда он кашлянул.
— Ты мне не нужен, — сказал Одиссей, не оборачиваясь.
На что Смейся-Плачь:
— У тебя впереди еще так много одиноких минут.
Зачем уже теперь их искать?
— Уходи, — молвил Одиссей.
В этот миг, словно до сих пор он был где-то тут невидимкой, появился Ноемон.
— Прикажешь убрать наглеца? — тихо спросил он.
— Уходите оба, — приказал Одиссей.
Его приказание было выполнено.
42. — Давно я тебя не видел, оруженосец Ноемон.
— Ступай к пирующим. Меня не надо развлекать.
— Тебе так уж весело?
— Отцепись от меня!
— Сказал младенец материнской груди.
— Слушай, шут, я не люблю насмешек, когда они в меня метят.
— А зависть, что как змея жалит тебя в сердце, любишь? Ох, красавчик! Я давно вижу тебя насквозь. Кабы Одиссей видел, какие бури в тебе бушуют…
— Зачем же ты лезешь в пекло? Впрочем, в нем-то самом бури еще похлеще. У него они старше.
— Вот именно, — сказал Смейся-Плачь, — именно это я и хотел тебе напомнить.
— Предостерегаешь?
— От затишья после бури.
43. Много раз, подогретые вином, спутники расспрашивали Одиссея о стране циклопов или лестригонов, этих великанов-людоедов, которые некогда учинили столь ужасное опустошение в рядах мужей, возвращавшихся из Трои. А Полифем? Разве не интересно было бы увидеть воочию, как живет он, ослепленный мудрейшим из мудрецов, который, вероятно из духа противоречия, так удачно назвал себя «Никто»? А лестригоны, неужто и теперь они так неслыханно жадны до человечины?
— Любопытство ваше, — отвечал Одиссей, — несомненно, говорит об уме вашем и неколебимой отваге. Я горжусь, что рядом со мною находятся такие спутники. Но все же полагаю, будет благоразумней, если наше любопытство на этот счет мы успокоим, сперва нанеся визит волшебнице Цирцее. Достигнув главной цели нашего плаванья, мы, думаю, будем лучше вооружены на тот случай, ежели, например, кровожадное племя лестригонов опять станет нам угрожать, а лишившийся глаза Полифем выкажет во сто крат больше хитрости и злобы. Подумайте об этом, славные мужи. Ноемон, позаботься, чтобы кувшины не были порожними. Эта ночь обещает быть не менее прекрасной, чем прошлые. Как можно думать про сон в такие часы, когда ветерок ласкает тело и корабль наш мчится вперед над морской пучиной? Надеюсь, вы не откажетесь от еще одного жирного барана? Не будем скупиться на вино и яства! У волшебницы Цирцеи всего вдоволь.
На что старший из мужей, Телемос с волчьими глазами, когда-то славившийся как забияка и соблазнитель, отвечал:
— Хорошо говоришь, Одиссей. Из уст твоих льется чистый мед мудрости. Пусть дерзкими приключениями увлекается молодежь. А путешествие почтенных мужей должно быть прежде всего веселым. Радости жизни принадлежат нам!
Тут Антифос, уже беззубый и рано покрывшийся морщинами, зато славившийся богатством, прибавил:
— Я полагаю, что боги глядят более благосклонным взором на веселящихся людей, чем на дерзость и чрезмерно опасные затеи.
— Что я вижу? — вскричал Одиссей. — Наши чаши пусты! Побыстрее наполни их, Ноемон, выпьем в честь богов, дабы они и впредь были столь же милостивы к нам, как до сих пор.
