и смиряется воля. Из-за чего же Батюшков желал для поэта, т. е. для себя, особой науки, когда эта всечеловеческая наука вековечно существует в духе и жизни всех лучших сынов своей церкви? Только из-за того, что в самом себе не чувствовалось, а потому и приходилось вне себя тоскливо, безысходно и напрасно искать воли. Не в особой «диэтике» или диететике нуждаются люди, а в способности подчиняться вековечным законам свободы духа: при высочайших дарах ума, сердца, даже совести, но без воли эта свобода всегда окажется недостижимою.
V. Черты миросозерцания Батюшкова в зависимости от его воспитания, учения и образования
От дней Иоанна Крестителя доныне Царство небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его.
Слово Божие (Мф. 11, 12).
Нет семян, которые бы приноси лучшие плоды, нет семян, которые бы сильнее истребляли жажду светских суетных радостей, как семена страха и любви к Богу.
К. Батюшков (I, 333).
Никто не может сказать, испытал ли Батюшков в своем младенчестве силу материнского творчества в области духа и видом внутренней и внешней молитвы. Никому не известно, случалось ли ему малюткой или иначе как-нибудь днем попадать в комнату матери или ночью просыпаться в этой комнате и, так или иначе, заставать мать в минуты молитвы. Быть может, выпадали случаи, когда он мог своими глазами видеть, как она, несчастная, здоровая или больная, днем или ночью, не боясь чужих глаз, с исполненными выразительных сил изменениями в чертах пылающего лица, громко рыдая или тихо заливаясь слезами, коленопреклоненная, молилась слышными словами или молча простиралась перед иконами. Если не выпадало случаев видеть мать в горячей молитве, то не мог он не видеть, как молились когда-нибудь отец, сестра, няня или кто другой из окружавших его во младенчестве. Если бы ничего подобного не случилось, то пришлось бы остановиться на невозможном предположении, будто во всём родном доме не было ни одной живой души, которая и сама молилась бы на глазах малютки, и его учила бы как-нибудь молиться. И при таком невозможном предположении нельзя думать, чтобы семена веры и молитвы никем и ничем не засевались в его душе. Они могли засеваться непосредственно самою сельскою жизнию. «В странах здоровых, — читается у Батюшкова, — и воздух благоприятен; в жилище добродетели и благих нравов всё питает их, всё добру научает» (I, 334). В каждом селе есть церковь; каждая сельская церковь образно, обязательно и неотразимо приражается к душе каждого малютки. Творческими силами своей жизненной правды каждая церковь незримо создает в детской душе зародыши веры и молитвы. Не может быть, чтобы обок с церковью в родном селе никто никогда не подумал о необходимости причастить малютку Батюшкова. Кому бы ни вздумалось взять его в церковь и кто бы ни причащал его, в таких случаях ни для кого незримые зародыши веры и молитвы могли навсегда укорениться в его душе. Если бы не было непосредственных сеяний родной семьи или церкви в глубочайших тайниках младенческой души Батюшкова, нечем было бы объяснить их крепости в последовательно развившейся человеческой его сущности — никак нельзя было бы понять, почему под гнетом душевной болезни и в покойные минуты Батюшков зачастую вслух или молча, но видимо молился, и даже в страшных припадках неодолимого бешенства всего чаще до упаду истомлялся напряженным выкрикиванием молитвенных слов или не прерывавшимся повторением крестных знамений и других молитвенных телодвижений.
Русская сельская жизнь, бесспорно, могла сделать, и, конечно, сделала Батюшкова с первых и до последнего дня жизни глубоко верующим. Но не представляется никаких оснований для такого же решительного ответа на вопрос, сделали ли его сперва русская семья, а потом мало чем русская школа глубоко религиозным и сколько-нибудь православным.
В одном месте статьи своей под заглавием «Нечто о морали, основанной на философии и религии» Батюшков написал: «Признаемся, что смертному нужна мораль, основанная на небесном откровении, ибо она единственно может быть полезной во все времена и при всех случаях: она есть щит и копье доброго человека, которые не ржавеют от времени» (I, 154). Таково признание в общехристианском веровании в религию откровения. Этого, однако же, мало: нужно еще всмотреться, было ли это верование православным.
В одном месте той же статьи Батюшков восклицает: «Боже великий, что же такое ум человеческий в полной силе, в совершенном сиянии, исполненный опытности и науки? Что такое все наши познания, опытность и самые правила нравственности без веры, без сего путеводителя и зоркого, и строгого, и снисходительного?» (1,160).
В последних словах последнего вопроса названа Батюшковым душевная сила, которая признается путеводительною для других душевных сил. Батюшков со свойственною ему выразительностью высказал значение этой первой по влиянию на душу силы: «Вера и нравственность, на ней основанная, — писал Батюшков, — всего нужнее писателю. Закаленные в ее светильнике мысли его становятся постояннее, важнее, сильнее, красноречие убедительнее; воображение при свете ее не заблуждается в лабиринте создания; любовь и нежное благоволение к человечеству дадут прелесть его малейшему выражению, и писатель поддержит достоинство человека на высочайшей степени. Какое бы поприще он ни протекал с своею музою, он не унизит ее, не оскорбит ее стыдливости, и в памяти людей оставит приятные воспоминания, благословения и слезы благодарности: лучшая награда таланту» (1,160–161).
Чтоб выпуклее представить силу и значение веры в жизни человеческой, Батюшков мастерски набросал очерк безверия: «Неверие, — пишет он, — само себя разрушает, говорит красноречивый Квинтилиан наших времен, который знал всю слабость гордых вольнодумцев, ибо он всю молодость свою провел в стане неприятельском. Одна вера созидает мораль незыблемую. Священное писание — продолжает он, — есть хранилище всех истин, и разрешает все затруднения. Вера имеет ключ от сего хранилища, замкнутого для коварного любопытства; вера обретает в нем свет спасительный. Неверие приносит в него собственные мраки, которые бывают тем густее, чем они произвольнее. Чтоб быть выше других людей, оно становится на высоты, окруженные пропастями, откуда взор его, смутный и блуждающий, смешивает все предметы. Неверие мыслит обладать орлиным оком и ничего не различает. Не случалось ли вам путешествовать при первых лучах денницы путем, проложенным по высоким горам, когда пары, от земли восходящие, простирают со всех сторон гуманную завесу, скрывающую горизонт, где изображается множество мечтательных предметов, от смешения света со тьмою происходящих? По мере того, как вы сходите с высот, сие облако земное редеет, рассеивается: вы проникаете через него и находите на себе малые следы влаги, скоро иссыхающей. Тогда открывается и расширяется перед вами необъемлемый
