горизонт: вы видите близлежащие горы, жатвы и стада, их покрывающие, селения человеческие и холмы, над ними возвышенные; вся природа вам отдана снова: вот эмблема неверия и веры. Сойдите с сих высот неверия, где вы ходите около пропастей неизмеримых, где взор ваш встречает одни призраки; сойдите, говорю вам, призванные и поддержанные смиренной верою, идите прямо к сим облакам, обманчивым, восходящим от земли (они скрывают от вас истину и являют одни обманчивые образы): сойдите и пройдите сквозь сию ничтожную преграду паров и призраков: она уступит вам без сопротивления; она исчезнет — и ваши взоры обретут необъемлемую перспективу истин, все утешения сего земного жилища и горе — лазурь небесную» (1,161–162).
При беглом чтении статьи, из которой взято сейчас приведенное место, нельзя не поддаться обаянию художественной силы писателя: статья почти зачаровывает благородством художественной манеры, высотою литературного тона, яркими красотами отборных выражений, живописною образностью метафор и законченностью стилистической отделки. Подкупая полнотою литературных достоинств, она не удовлетворяет однако ж глубиною содержания. Критически вчитавшись в нее, нельзя не заметить, что писатель почти своенравно отнесся к определенности затронутых в ней богословских и философских понятий; по крайней мере, при выводах, будто умышленно не принимал в соображение научно установленных между ними различий. Судя по заглавию, читатель ожидает найти в статье «нечто о морали, основанной на философии и религии», и вместо того находит «нечто» о языческих и христианских воззрениях на значение нравственности и силу веры, и не больше двух-трех намеков на силу религии. Смешение таких близких, но, тем не менее, различных понятий с очевидною ясностью выступает в одном из эпизодов Батюшкова. Назвав Руссо «жертвою неизлечимой гордости», он объяснил этот демонически губительный недостаток тем, что «одаренный гением человек отгонял беспрестанно главу свою от спасительного ярма религии». В таких ясных словах выступает решающее значение религии. Обличая дух противления ее «благому игу», Батюшков доказывал, что из-за духовного противления религии Руссо должен был неминуемо раздвоиться впасть в противоречие с самим собою и тяжко страдать под ее гнетом. Не щадя обличаемого, он собрал самые тяжелые обвинения, чтобы раскрыть глубину духовного падения, неизбежного для обуянного духом гордыни человека. «Красноречивый защитник истины (когда истина не противоречила его страстям), — так выражался Батюшков, — пламенный обожатель и жрец добродетели, посреди величайших заблуждений своих, как часто изменял он и добродетели, и истине! Кто соорудил им великолепнейшие алтари, и кто оскорбил их более в течение жизни своей и делом, и словом? Кто заблуждался более в лабиринте жизни, неся светильник мудрости человеческой в руке своей?» (I, 159) После этого читатель вправе ожидать, что возбужденный духом религии обличитель в заключении своем выставит ее значение «в полном сиянии»; но Батюшков превозносит веру: «Ибо светильник мудрости человеческой, — продолжает он, — недостаточен; один луч веры — слабый луч, но постоянный, показывает нам вернее путь к истинной цели, нежели полное сияние ума и воображения» (I, 159). Невозможность такого неожиданного вывода почти равняется игре логикою или насмешке над нею.
Смешение веры с вероисповеданием и религиею проведено Батюшковым с такою последовательностью, что из-за нее многие места в статье поражают парадоксальностью в доказательствах и выводах. Человек, учившийся не «как-нибудь», а сколько-нибудь правильно, хотя бы и «чему-нибудь», не мог бы, по крайней мере, без оговорки, написать такого, например, положения: «вера и нравственность, на ней основанная, всего нужнее писателю». При правильно установленном мышлении самому обыкновенному человеку достаточно простой начитанности, чтобы признавать существенно важные различия между верою и религиею. Вера, как личное, изменчивое чувство, слишком зыбка для того, чтобы быть основою нравственности: основываясь на колеблющейся вере, нравственность неминуемо будет неустойчивою, ни за что не ручащеюся и мало на что нужною. Чтобы вера стала незыблемым основанием непоколебимой нравственности, ей самой необходимо предварительно осветиться благодатным даром религиозного разумения божеских и человеческих истин. Прежде чем стать основою, ей самой нужно основаться на религии, иначе она может быть сильною и твердою, но будет и обманчивою. Батюшков не затруднился однако ж высказать тот же парадокс еще решительнее: «Одна вера создает мораль незыблемую». Если религия в его глазах была тем же, чем вера, то нельзя не заключить, что никогда не занимался религиозным просвещением своей веры, а потому и не находил в самом себе «незыблемых» нравственных опор и преград для победоносной борьбы с общечеловеческими и личными слабостями.
Нельзя не обратить внимания на тот «светильник мудрости человеческой», который Руссо мог будто бы носить «в руке своей». При строгой постановке мышления даже метафорически нельзя назвать «светильником» какой бы то ни было «мудрости» нечто такое, что в одном человеке возбуждает самонадеянное чувство и дух гордыни, а другому представляется недостаточным, т. е. достаточным или годным на что-то, но не на всё в духе и жизни. Под таким неясным выражением скрывается, что хотел сказать им Батюшков. Не мог же он подразумевать под ним мыслительную силу Руссо, потому что эта сила сама по себе не может быть мудростью, — тем менее, может быть «светильником мудрости». Для чего же могла понадобиться такая неясность при выражении совершенно ясного понятия? Нельзя же не придавать никакого значения выражению красивому, но не высказанному того, что хотел сказать писатель. Объяснять неясность слова у мастера слова излишнею заботою о стилистической отделке, неловкостью, неудачею или обмолвкою тем менее возможно, что в статье найдется немало односторонних обмолвок, и в связи своей они получают обличительное значение. Они заставляют предполагать, что не сильно было в Батюшкове религиозное сознание, потому что невысоко стояло в нем философское и богословское образование.
Семья и школа не могли дать ему ни того, ни другого.! Лукавый эклектизм также не мог поднять его выше самообольстительной и обманчивой «мудрости человеческой». Эта предательская «мудрость» ранее или позже, но неминуемо должна была обречь его на высокомерную самонадеянность, — то же, что понизить до «неизлечимой гордости». Беспутный эклектизм и ослепляющая гордость могли утвердить его в коварной уверенности, будто «один луч, один слабый луч веры, но постоянный, показывает нам вернее путь к истинной цели, нежели полное слияние ума и воображения» (I, 159). Искусственная красивость этого парадокса сама собою поддается разоблачению и обнажает очевидное заблуждение. «Слабый» в приложении к «лучу» значит то же, что неясный, и мало освещающий «слабый луч» в приложении к «вере» то же, что вера, неясно и мало светящая душе человеческой, — почти то же, что слепотствующая или слепая вера. «И бесы веруют», но в озлобляющей их слепоте веры «трепещут» (I, 333). Тревожное состояние самоозлобляющейся духовной слепоты и трепетно-робкая неуверенность в себе и за
