себя, — таковы «пропасти», окружающие «высоты», на которые своенравно и самонадеянно может подняться человек, фальшиво возбуждаемый и направляемый «слабым лучом» прирожденной ему «веры». Этот злосчастливый луч, к сожалению, может быть «постоянным»; роковою силою своего постоянства он неминуемо должен поставить человека в безвыходную необходимость бросаться и разбрасываться по множеству путей и во всю жизнь не выбраться на прямой «путь к истинной цели». Сила личной веры могла поставить Батюшкова в возможность любоваться истиною, но не сообразоваться с нею в своем духе и жизни. Не может быть сомнения, что он любовался ею, когда, например, вписывал чужие афоризмы в «Чужое: мое сокровище!» или переводил на русский язык «Письмо Бернарда Тасса к Порции о воспитании детей». Хотя бы этим письмом не трудно было ему уверить себя, что люди должны веровать, мыслить и жить так, «чтобы от тесного союза страха и любви» к Богу «родилась» в них религия (I, 332), но, любуясь религиею, он не знал ее настолько, чтобы верить в нее, — то же, что не имел ее в своем духе и жизни. От того, конечно, и ставил ее в человеческом духе наравне с верою, что в своем личном духе не просветил ею своей веры. Если он совсем не признавал значения религии, а с нею и церкви для человека, если ему верилось и веровалось, будто «мыслящему человеку надлежит иметь» религию и церковь только «для самой ограниченной деятельности в обществе», но никак не для того, чтобы в своем духе претворить их в источники и «светильники» своей личной мудрости, — если религия и церковь были нужны ему только потому, что в них при случае находил он несколько постоянных нравственных истин «в опору своей слабости», — то становится ясным, что и при такой опоре он мог навсегда остаться беззащитным против слабости своего же духа. В послании «К другу» он сам признался, что эта слабость одолевала его:
Как судно без руля стремится по волнам
И вечно пристани не знает,
Так ум мой посреди сомнений погибал… (I, 200)
Правда, он тотчас прибавил, будто успел освободиться от этой слабости:
Я с страхом вопрошал глас совести моей…
И мрак исчез, прозрели вежды,
И Вера пролила спасительный елей
В лампаду чистую Надежды (I, 201).
Но из двух последних стихов видно, что он мечтал навсегда освободиться от своей духовной слабости верою без религии.
Во всем, что вышло из пера его, нет ни одного намёка на вечность, единство и вероисповедное расчленение вселенской Церкви, — нет ни слова и об отечественной православной церкви, — виднеется в той же статье лишь признание некоторого почтения к Церковности в двух-трех метафорических намеках на две-три черты Церковно-богослужебной обрядности: «Мы не теряли надежды на Бога, — пишет он, — и фимиам усердия курился не тщетно в кадильнице веры, и слезы, и моления не тщетно проливалися перед Небом» (I, 162). Очень может быть, что наравне со многим современными ему «гордыми вольнодумцами», как он выразился о тех слоях русского общества, которые сделались в его время бессильными жертвами мутного наплыва идей французских энциклопедистов, — очень может быть, что наравне с ними рассматривал он религию, церковь и превратности исторических ее судеб как совсем ненужные и ничего священно-таинственного не заключающие в себе «выдумки» всюду и всегда своекорыстных клерикалов.
Для характеристики человеческой сущности и миросозерцания Батюшкова предшествовавшие выводы получают тем большее значение, что выступают из его статьи, которую писал он, когда дожил до 28 лет и уже сделался известным писателем. Но, — как видно из нее же, — и тогда все еще искал, на чем установиться духом, — то же, что искал самоопределения. «Как, — спросят, — 28-летний известный писатель жил духом в поисках за самоопределением?» Настолько очевидное отступление от закона, или, говоря прямее, такое нравственное беззаконие в областях воспитания, учения и образования, — на беду образованному обществу, правительству и государству, — беспрепятственно творится в русском образованном обществе. До сегодня нельзя сказать, делает ли оно что-нибудь против такого почти наглядного саморазрушения. Напротив, в последнее время оно выделяет из себя больше, чем когда-нибудь таких людей, которые доживают не только до 28 лет, но и до последних дней жизни без всякого самоопределения; очень может быть, что многие не знают и не предполагают, сознается ли каким бы то ни было из иноземных обществ такая почти неслыханная в рядах русской интеллигенции диковинка…
Как бы то ни было, доживши до 28 лет, Батюшков написал философско-богословскую статью, которая обнаруживает личный его душевный и духовный склад. Истекающие из нее выводы дают основание уверенности, что он искал в ней самоопределения, чтобы сказать всю правду, искал, не совсем зная, как искать, где и чем найти. По всему видно, что в своих поисках он совсем терял из виду «источники» и «светильники мудрости», из которых берутся религиозные и церковные основания для православного душевного и духовного самоопределения. От того не религия и церковь установились в его миросозерцании и личном духе, но лишь «нечто» из «морали, основанной на философии и религии». От того к православному вероисповеданию и миросозерцанию, а через них и к православной церкви он мог принадлежать — сказать бы: прилепляться — во столько, во сколько вросли в его душу первые впечатления, приразившиеся к ней во младенчестве с особенною, конечно, силою при тех немногих и нечастых случаях, когда малюткой и ребенком причащали его в родной сельской церкви. Без опасения впасть в ошибку можно сказать, что не выше первых непосредственных впечатлений сельского православного храма и сельской жизни поднимались первоосновы душевных и духовных связей Батюшкова с коренными историческими первоосновами русской жизни, — то же, что с душою и духом русского народа.
«Что же, — спросят, — сделало Батюшкова одним из выдающихся русских поэтов?» Семья, школа и общество, воспитанное французскими эмигрантами мало дали, а, пожалуй, и ничего не дали для того, чтобы их него создался крепкий своей национальности человек. Больше могли дать М.Н. Муравьев и его кружок. Но русский поэт в нем должен был корениться глубже и зародиться раньше юношеского возраста. Первые впечатления отжившего в наши дни типа прекрасной русской няни, беспримесной русской речи и мирной, ровной, возмущаемой лишь естественными бедствиями жизни русского села запали в его душу о первых дней жизни: таковы, — надобно предполагать, — были семена и корни, из которых творческая природа его могла со временем вырастить классического русского поэта. Вопреки тогдашней моде, ребенком посчастливилось ему расти среди людей родного языка, и язык
