…Тринадцатого июля 1941 года, воскресенье. В этот день Иован решил покинуть Белград. Город полнился грозными отголосками народного восстания против оккупантов. После двадцать второго июня никто уже не мог сидеть дома сложа руки. «Теперь, когда сражаются братья-русские, — нас много», — говорил каждый и искал себе оружие. В старой Сербии, в окрестностях Нови-Пазара, пять тысяч крестьян бросили хозяйства и, объединившись, прогнали фашистов со своих земель. На границе Черногории и Герцеговины, в горном районе Требинье, создался территориальный центр партизанского движения. А в малодоступных горах и лесных дебрях на севере Сербии, щадя свои силы, укрывались группы солдат и офицеров, оставшиеся от разложившейся королевской югославской армии; они окрестили себя «четниками», от сербского слова «чета» — так назывались в средние века отряды, воевавшие против турок. Четниками командовал полковник генерального штаба Драже Михайлович. В своих листовках он заявлял, что его поддерживают Англия и югославский король Петр, бежавший в Египет.
Но не к «королевскому главнокомандующему» шли простые люди. Крестьяне и рабочие собирались в партизанские отряды, которыми руководили коммунисты. Восстание ширилось, охватывая уже не отдельные деревни, не «гнездо» за «гнездом», а район за районом, подбиралось к самому Белграду и другим городам. Везде шли ожесточенные бои партизан с фашистскими войсками. В Черногории партизаны действовали так успешно, что итальянские легионеры и чернорубашечники запросили помощи у немцев. В Смедереве был взорван арсенал, всюду летели под откос поезда, обрушивались в реки мосты, горели неприятельские склады с бензином, боеприпасами, продовольствием.
В районе Вальева партизаны сумели даже напечатать услышанную 3-го июля по радио речь товарища Сталина, и она быстро распространилась по стране. Иован помнит, как он подошел к толпе молодежи в одном из переулков Белграда. Высокий юноша в рабочей блузе держал в руках тонкий листок и читал вслух. Это была речь Сталина. Иован улыбнулся своим воспоминаниям. Какой радостью загорелись тогда лица у слушателей, как сжались их кулаки! «Ну, теперь фашистам пришел конец!» — воскликнул кто-то. «Пора и нам взяться за оружие», — решили все. Сталинские слова: «В этой освободительной войне мы не будем одинокими. В этой великой войне мы будем иметь верных союзников в лице народов Европы… Все силы народа — на разгром врага!» — каждый честный югослав повторял про себя, как боевой клич.
Перед уходом из города Милетичу захотелось проститься с Вуком.
По улицам Белграда беспокойно шмыгали гестаповцы и полицейские. Будто на пожар, ревя сиренами, мчались их автомашины. Иован нарочно пошел самым длинным путем — по улице Краля Александра через Теразию и площадь Славию. Он пытливо вглядывался в лица прохожих. В глазах одних он читал проблеск надежды, у других — испуг…
Владо Дедиер жил в самом аристократическом квартале Белграда — Дединье, на горе, где находился «Белый двор» короля. Вук любил посплетничать и часто рассказывал Иовану разные истории о своем хозяине, прославлял его на все лады. Он с гордостью называл его аристократом и миллионером, спортсменом и журналистом. А последний раз он даже сказал о нем: революционер, хотя в это трудно было поверить. Скорее Дедиер напоминал карикатурного американского боксера: носил всегда пестрый ультраспортивный костюм, который на нем почти лопался; с красного, брызжущего здоровьем лица смотрели заплывшие глазки, а шея его была шире головы.
От Вука Иован узнал и кое-какие подробности из биографии Дедиера. Его мать была приближенной королевы Марии, руководила женским обществом «Голос сербских сестер», куда входили только высокопоставленные особы. Милице Дедиер-Кичевац поручалось, кроме того, сопровождать иностранных туристов при осмотре ими достопримечательностей Белого дворца Карагеоргиевичей. Очевидно, она отдавала при этом предпочтение бравым американцам. От одного из них она и прижила двух сыновей — Стеву и Владо. Старший, Стева, с двухлетнего возраста жил в Италии и там воспитывался в американском колледже, а позже уехал в Америку. Владо же учился в Белграде, называл себя «истинным сербом» и вел рассеянную, светскую жизнь. Он выгодно женился на дочери королевского министра внутренних дел Ольге Попович, и к его недвижимому имуществу прибавились новые дома, виллы, виноградники.
Иован подошел к особняку за высокой чугунной оградой, сплошь увитому плющом, похожему на маленький средневековый замок, и сильно нажал кнопку звонка у ворот.
— Ты чего так трезвонишь? Всех переполошишь! — набросился на него старый Вук, отодвигая засов.
— Восстание, дядя Вук! — весело крикнул ему Иован. — Я ухожу, прощай!
— Куда тебя несет?
— Я иду к партизанам, дядя.
— В партизаны, значит? — Вук нахмурился. — Ну, ну! — Он помолчал. — Что же, сейчас все идут. Мой хозяин тоже собирается. Поди-ка сюда…
Старик с таинственным видом поманил племянника в сад, осторожно подвел его к окну, с зелеными жалюзи и прошептал:
— Смотри, кто у нас в гостях!
Сквозь щель между пластинками жалюзи Иован увидел в зале, освещенном солнцем, бившим сквозь стекла потолка, несколько человек. Владо Дедиер придерживал лесенку, на которой стоял какой-то низенький человечек с длинными волосами и большим крючковатым носом. Он вытаскивал с верхних полок стеллажа книги и рассматривал их. «Это Моша Пьяде», — назвал его Вук. Иован узнал еще Милована Джиласа, человека с густой, нечесаной шевелюрой, курившего трубку. Он не раз видел его с Дедиером то в гоночном автомобиле, то возле ресторана «Занатски дом» в обществе какого-то коренастого человека с молодцеватой выправкой и правильным лицом с «греческим» профилем. Этот человек и сейчас был здесь. К нему Дедиер обращался с особым почтением, даже придержал его за локоть, когда тот встал с кресла.
— А это кто? — спросил Иован.
Вук хитро улыбался и крутил пальцем около своего носа, похожего на спелую лиловую сливу.
— Да говори же, кто это?
— Тише! — грозно зашипел Вук. — Не кричи так. Это у них самый главный — Тито. Он живет неподалеку от нас, у издателя «Политики» Рыбникара, и каждый день приходит к нам обедать. Сегодня он с друзьями пришел на куриный бульон. А ты молчи, слышишь? Никому ни слова. Понял?
— Угу, понятно… — Иован жадно смотрел в окно. — А кто там у стола, такой мрачный сидит, словно сыч?
— Это Ранкович. Юнак! Удрал из гестапо! Всех, кто был с ним, расстреляли. А он прикинулся больным. Немцы поместили его в больницу, а он шасть оттуда — и был таков! Ой, ловкач! — Палец Вука опять завертелся перед носом. — Это такой ловкач!.. Сумеет и муху подковать.
— Что же он сделал? Да не крути ты пальцем! Что за привычка!
— А не проговоришься?
— Конечно, нет.
— У него есть немецкая печать, — быстро зашептал Вук. — И теперь он всех своих обеспечил немецкими документами: могут отправляться, куда захотят, совершенно свободно. А знаешь что? — Вуку пришла в голову какая-то мысль. — Погоди до завтра, я тебе устрою такой же документ на дорогу, легко выйдешь из города.
Старик сдержал свое обещание.
Через день Милетич покинул Белград. Он шел смело, и если недичевец останавливал его, он с самым равнодушным видом показывал немецкий пропуск, которым снабдил его дядя Вук. Последний полицейский пост Иован миновал, присоединившись к обозу крестьян, они привозили в немецкую комендатуру конфискованные продукты питания и порожняком возвращались в пригородное село.
В сумерках, подходя к горе Космай, Иован предусмотрительно уничтожил пропуск и ни словом ни в тот день, ни после не обмолвился партизанам, к которым примкнул, при каких обстоятельствах он выбрался из города.
— Почему же ты это скрыл?
— Знаешь, Николай… — Он вскинул на меня глаза и спросил: — А ты бы поверил моим словам?
Я призадумался. Немецкий документ… Тито в гостях у капиталиста Дедиера…
Действительно, рудокопы и крестьяне из Шумадийского отряда едва ли поверили бы девятнадцатилетнему парню, явившемуся к ним из столицы с немецким пропуском, не поверили бы, что он видел Тито, о котором уже начинали говорить, как о вожде. Бойцы спросили бы у Иована: как же может такой видный деятель партии, как Тито, в самый разгар борьбы с оккупантами чуть ли не открыто проживать в Белграде в доме Рыбникара, под боком у немецкого коменданта Шредера, рядом с немецкой казармой? Как могут руководящие работники партии — Ранкович, бежавший из рук гестапо, Джилас и Пьяде — свободно расхаживать по улицам Белграда? И это в то время, когда гестапо бросает в тюрьмы коммунистов и сотни невинных людей по одному лишь подозрению в сочувствии партизанам? Все эти вопросы Иован и сам не раз задавал себе, но долго раздумывать над ними не приходилось — новая жизнь захватила его…»
