эксперты считают, что у него еще имеется «потенциал для рывка при форс-мажоре», обусловленного наличием широкого круга «сторонников».
Не останавливаясь на подробностях изменения в уровне влияния каждого из приведенных в таблице знаковых персон, заметим лишь три важных момента: во-первых, сформировалась устойчивая тенденция роста влиятельности акимов южных регионов страны (с 15-го до 12-го места поднялся рейтинг акима города Алматы Бауржана Байбека; на десять рейтинговых позиций, с 48-го на 37-го место переместился аким города Шымкента Гададулла Абдрахимов), в то время как «хранитель интересов севера» Асет Исекешев опустился в рейтинге с 4-го на 5-е место. Во-вторых, снизился с 7-го до 11-го места рейтинг сенатора Дариги Назарбаевой, активизацию которой в политике казахстанцы связывали с возможностью претензии на высший пост в стране[183]. В-третьих, «набирает обороты» в соискании общественного доверия премьер-министр Казахстана Аскар Мамин, которого еще в премьерство Бахытжана Сагинтаева казахстанцы называли «рабочей лошадкой».
Рейтинг влиятельных персон Киргизии организует интернет-портал Prokg. На протяжении 2018–2019 гг. такие рейтинги проводились два раза, что позволяло увидеть некоторые направления социализации представителей элиты вообще и глав клановых сообществ в частности[184].
При составлении рейтинга было проанализировано 10 показателей. При этом показатели от 1 до 5 отражали влияние политика на принятие властных решений, а следующие показатели с 6 по 10 характеризовали доверие политику со стороны общества. Каждый из показателей оценивался по 10-балльной шкале.
1. Доступ к главе государства (точка принятия решения).
2. Влияние на процесс принятия стратегических и тактических решений «7 этажа БД».
3. Влияние на кадровые назначения на политические должности в государственных структурах.
4. Влияние на депутатов парламента КР.
5. Наличие административного ресурса.
6. Наличие регионального или родоплеменного (кланового) ресурса.
7. Наличие финансового ресурса.
8. Наличие человеческого ресурса (силовой группы поддержки).
9. Влияние на формирование общественного мнения или наличие собственных СМИ.
10. Электоральная поддержка среди населения (республиканский уровень).
Результаты рейтинга 2019 г. отражены в нижеследующей табл. 1.
Таблица 1
20 самых влиятельных политиков Киргизии
Приведенные в таблице данные говорят о серьезной перегруппировке политических сил (и смещении баланса в межклановой иерархии). Клановая структура Киргизии и рейтинг доверия политиков стали перегруппировываться вокруг президента Сооронбая Жээнбекова. За один год прибавил 6 баллов и обрел статус одного из самых влиятельных личностей брат президента Асилбек Шари-пович Жээнбеков, являющийся спикером парламента. В рейтинг самых влиятельных управленцев не вошли игравшие значительную роль при администрации А. Ш. Атамбаева председатель ГКНБ и генеральный прокурор. Зато на последнюю позицию рейтинга попал ставленник С. Ш. Жээнбекова секретарь Совета безопасности Д. К. Сагынбаев.
Четвертую строчку в рейтинге занял советник президента Му-ратбек Ормонович Шастымкулов. Малоизвестный в широких кругах, но профессиональный математик, он смог подняться в десятку лидеров прежде всего в связи с аналитическим сопровождением деятельности президента.
Из плеяды политиков, напрямую связывающих свою перспективу с действующим президентом, «выбился» экс-президент А. Атамбаев, развернувший острую критику власти. Помимо прочего, с этим ныне «узником за народное дело» северные кланы связывали дальнейшее благополучие.
В рейтинг топовых политиков Киргизии при С. Жээнбекове вошли действующие депутаты парламента и руководители парламентских фракций, что отражало общественное настроение части населения страны, связывающей благополучие республики с постепенным переходом к парламентской форме правления.
Наряду с конвенциональными методами социализации главы клановых сообществ зачастую пользуются популистскими средствами, набор которых варьируется от организации массовых гуляний до раздачи подарков. Например, излюбленными акциями туркменского Аркадага Г. Бердымухамедова стали массовые «праздники народа».
Например, программу и сценарий новогоднего праздника в 2020 г. в Ашхабаде, как и всех последующих, туркменский лидер утверждал собственноручно. По поручению президента региональные чиновники воспроизвели сценарии аналогичных праздников на местах.
В ряду антуража такого же свойства и мифология, которая сопровождается псевдонаучными изысканиями, раскрывающими «немеркнущие подвиги» предков той или иной знаковой персоны[185].
Однако такого рода меры социализации кланов, как правило, если и приносят какие-либо результаты, то только на короткое время и не могут быть связаны с долгосрочной перспективой.
Учитывая, что функциональное состояние клановых сообществ основывается на контроле за потоками ренты, стратегия представителей верхних ступеней их иерархии (и уж тем более средних) не может быть связана с другими странами. В этой связи, во-первых, наличие кланов с традиционными корнями создает более благоприятные условия для воспроизводства эффекта trickle-down economy (экономики, просачивающейся сверху вниз). О таком эффекте говорит Дж. Ролз в своей замечательной книге «Теория справедливости», когда накопленные в «верхах» блага неизбежно «просачиваются» на «нижние» социальные слои[186]. Заметим, что современные клановые сообщества, например России, такого механизма не продуцируют[187]. Именно поэтому руководству страны не удается создать эффективную преграду на пути масштабного «бегства капитала».
Таким образом, поддержание клановой структуры центральноазиатских республик обусловливает тенденцию к социализации клановых сообществ, поиск механизмов интеграции с интересами общества. В этих условиях схема конфигурации социальных отношений, связанных с их имплементацией, по мере суверенизации новых независимых государств несколько меняется.
Схема 8
Согласно представлению классика кратологии Бертрана де Жувенеля, кланы как компонент власти обретают устойчивость только по мере социализации[188].
Таким образом, актуальная социальная реальность центральноазиатских новых независимых государств, характеризующаяся «сжатием» публичного политического пространства и социальной дифференциацией, продуцирует почву для сохранения и развития клановых сообществ. В новых условиях кланы, модернизируясь, обретают новое современное содержание и обеспечивают замещение «неукореняемых» демократических институтов, заимствованных из западного опыта в качестве одного из механизмов социальной организации. Дуалистичная сущность: традиционное и современное содержание обеспечивает кланам стабильность и адекватную эволюционную трансформацию, что представляется особенно важным в отсутствие развитого правового порядка. На начальной стадии становления центральноазиатских политических режимов клановые сообщества становятся своего рода конкурентом центральной власти за финансовые потоки и ренту.
Интегрировав масштабные сообщества «родственников» или «земляков», кланы играли и играют, во-первых роль площадки для достижения консенсуса между обществом и властью, во-вторых, элитой и представителями нижних слоев социума. В этой связи вряд ли справедливо однозначно отрицательно оценивать кланы, как социальный институт, приобретающий в эпоху «транзита» к демократическому обществу роль тормоза.
Несмотря на особенности кланогенеза в центральноазиатских республиках, у этого процесса в целом имеются общие характеристики. Во-первых, «новое издание» кланов связано с нерелевантностью западной модели либеральной демократии постсоветской социальной реальности. Во-вторых, регенерация клановых структур стала результатом конкуренции элиты постсоветских центральноазиатских стран за финансовые потоки и ренту. В-третьих, современное содержание кланов позволяет им стать институтом коммуникации общества и власти, элиты и населения новых независимых государств. В-четвертых, являясь частью властной надстройки, кланы, как и центральная власть, вынуждены социализироваться.
Глава 2
Социально-политическая трансформация клановой организации постсоветской
