У Юрки была неизменная любовь не только к собакам, но и к начальству. Как только он замечал, что к лагерю приближается «Бобик», то моментально бежал в своё царство, облачался в белую куртку с вензелями, надевал поварской колпак, перекидывал полотенце через руку и выбегал встречать. И совсем неважно, что это не его начальники, при виде Главного у него нажимались уважительные клеточки в мозгу, и он обожал принимать любое начальство. Он усаживал приехавших на кухне и весь превращался в желание, хоть чем‑нибудь услужить, вся его фигура, движения, лицо принимали сладостноугодливый вид. И Юрка начинал разворачивать спектакль, в котором он был и режиссёром и главным актёром. «В некотором роде с дороги нужно подкрепиться…» И он вытаскивал из погреба какую‑нибудь диковинку, припасённую им для этого случая. Если не было под рукой рыбы–фри, то был холодный яблочный настой, шашлыки или язычки молодых барашков, вымоченных в винном соусе (такое мудрёное блюдо Юрка хранил в своих запасниках). Подача на стол сопровождалась присказками о «двенадцати хрусталях», какие он накрывал в «Европейской» и «Астории», о правилах ресторанного этикета, о чудесах автоклава. Окончательно он прибивал посетителей неслыханными названиями:
«Обланжировать». «Шнель–клопс!» «Стуфат по— итальянски». И затем шёл последний ошеломляющий аккорд: «А пробовали ли вы аморетки?! Завиток грудинки с шарлотом?» Юрка ловко манипулировал тремя–четырьмя экзотическими названиями, услышав которые любой начальник и неначальник становился тихим и податливым. Погрузив человека в онемение, достигнув желаемого эффекта, Юрка царил. Это были часы его наслаждения. Лицо Юрки делалось снисходительно–благодушным, — выражало что‑то вроде превосходства. Показав свою кулинарную драматургию, он приступал к следующему действию — обрисовывал перспективу всей нашей геологической деятельности, осведомленно рассказывал, что открыли, что разыскивается, у кого какой маршрут, где роются канавы, какие перспективы. «Борис Семенович считают, что вот они скоро золото найдут. В кварцитах. Нет промблемы. На Октау. Там роют и бурят. Три буровых установки». Человек выходил, потрясённый всеми Юркиными знаниями, пропорциями, и особенно кулинарными изощрениями. Один геофизический руководитель так повадился наведываться, что кажется менял все свои планы, только бы постоять около нашего лагеря своим отрядом, чтобы попитаться у Юрки. А если случалось, что кого‑то не трогали Юркины изощрения, то Юрка не сомневался, что прибывший — не слишком высокого звания. Какой уж там начальник, если «они в инградиентах не разбираются…», «им нужно попроще».
Нашего начальника Бориса Семеновича Юрка с первого дня окружил нежнейшим кулинарным почтением, подкладывал самый увесистый кусок баранины, подливал всегда самый прохладный напиток, добавляя полусладкую улыбку и наивно–чистосердечное восхищение на своём лице. Подобное выражение можно увидеть на картине Ларионова «Лакей». Уж не с Юрки ли писал художник? Но где увидеть растворение всего Юркиного тела и ног, и рук? Он исчезал естественно — не мог иначе. Никакие сомнения, никакие страдания его не мучили. И хотя сравниться с ним в угодливости исчезновения могут многие, но ведь люди заискивают для карьеры и выгоды, а Юрка бескорыстно, просто так — врождённо. Повод угодить — как шанс проявления натуры. И не удивительно, что Юркино подобострастие не было противным, как можно наблюдать у других людей. Юрка разугождался перед Борисом Семеновичем так, что тот перед Юркой благоговел и даже слегка смущался. Случалось, что Юрка, не успев разогреть макароны на ужин, подавал их холодными, но при этом учтиво кланялся: «Извините, — забегался!» Юркину причину наш строгий начальник считал уважительной и жевал неразогретые макароны, чуть его пожурив. Как‑то я не захотела есть холодный ужин, и Юрка удивлённо произнёс: «Они мои извинения не принимают!» Он не сомневался, что извинения заменяют ужин и снимают его провинность. «Они» идут, «Они» в душе…» — так говорил Юрка во множественном числе про одного из тех, кого выделял. «Они» — для Юрки — начальник, Главный геолог и я, как единственная женщина. Студенток Машу и Элю, бывших на практике, Юрка не учитывал, как не имеющих никаких прав. В кухне Юрка старался не убирать, не мыть, не чистить, — ему было не до этого, его больше привлекали карты, валянье, праздность. Постепенно всё тускнело, покрывалось слоями пыли, белое превращалось в чёрное.
Чтоб меньше видеть разных кухонных неприглядностей, я садилась спиной к главному Юркиному чудодействию — печке. Случайно заезжающие чистюли женского рода, после появления в Юркином княжестве, не осмеливались отведывать изысканных шарлотов. Никто, конечно, не догадывался, что собаки всё‑таки мыли посуду, и она была вылизанная — но общая запущенность висела в воздухе. Над казаном Юрка развешивал разные сушильные вещи, я не буду перечислять какие, чтоб не вызывать излишней брезгливости, только скажу, как однажды во время обеда в казан с кипятком свалился сапог рабочего «Здрасьте». Юрка, хоть бы что, с независимым видом, будто достаёт кусок бараньего бока, вынул сапог и продолжал разливать чай. Шофер дядя Вася напиток забраковал: «Что Юрка, ты себе в голову забрал? Куда это годится, поотравляешь всех!» — «Ничего из этого не будет, — возразил убеждённый Юрка. — Это — чистейший кипяток! В кипятке, я знаю, любой микроб помирает». — «Юрка, полно чепуху молоть, я тебя, окаянного, самого в кипяток посажу! И все поглядят, как микроб помрёт», — ворчал дядя Вася, единственный Юркин оппонент. (К этому времени буровики нас уже покинули). «Юрка, не вешай тяжелых сапог над казанами, особенно над борщевым…» — попросил начальник.
Одним днём мы несколько задержались в маршрутах и к обеду приехали чуть позже. Юрка стоял у дверей кухни с загадочно–упоённым видом, прижимая к груди перекинутое белое полотенце к белой куртке. Такой белизны одежд мы давно не наблюдали на Юрке, разе только в первые дни. Руки будто в белых перчатках — отмыты, и можно было заметить их красивую форму.
Ноги, всегда сливающиеся по цвету с тапками, выделились и заблестели. (Маша до этого момента думала, что Юрка носит носки.) На голове, вместо намотанной тряпки от солнца, появилась уложенная шевелюра волос, то ли от крема, то ли от воды, но волосы вились и блестели. Стоит Юрка, — не узнать, — просто пиши картину. В самой кухне ещё интереснее. Все полки застелены, окурки убраны, пол вымыт, покрыт свежесплетёнными ковриками, на столе букеты из причудливых растений Кызыл–тау. Вместо паутины по углам развешаны пучки лука, яблок, моркови неизвестного происхождения. Всё блестящее, развешанное. От чистоты кухни темно в глазах, переглядываемся от неожиданности и не знаем, что же происходит?
— Юрка! — спрашивает дядя Вася — ты что, ума рехнулся?! Что с тобой?! Чистота, как при коммунизме! — Юрка небрежно, загадочно с ухмылкой отвечает:
— По крайности, будет сохраняться такая пропорция! Промблем нет… инградиенты присутствуют… На двадцать хрусталей, пожалуйте!
Рабочий «Здрасте» как всегда, войдя, разинул рот для входных слов, но успел только промычать: «Захо–жу…» — огляделся вокруг, прищёлкнул языком и с незакрытым ртом сел на место. И только после того, как другой рабочий Стёпа, с небрежно–равнодушным видом произнёс: «Вчерась с Балхаша женская бригада причалила…» стала проясняться возникшая чистота. Оказывается, рядом с нашим лагерем за сопочкой расположились палатки работниц из Балхаша, приехавших косить сено для зимнего прокорма коров. Пока все геологи были в поле, Юрка, судя по результатам, развернулся всем своим столично–охмурительным театром перед сенокосницами, и мы снова поднялись на Олимп. «Долго девки будут вокруг тебя танцевать?» — шутил дядя Саша. «Гляди, не отгоняй… пущай водятся…» Во всяком случае и на другой день «сохранилась такая пропорция». Вместо собак Юрке стали помогать сенокосницы, которые не только мыли посуду и кухню, но чистили, крошили, носили, резали, квасили, солили. Он же только повелевал. Юрка зажил, как фараон или фон–барон, и мы вместе с ним. После того как он использовал щётку, как волшебную палочку, весь его облик преобразился. Юрка приосанился, брови выделились и очертили коричневые глаза, — всё выражение лица изменилось. Вечерами он вместе с рабочими, которые тоже подтянулись в своём обличии, с разрешения начальника приглашали сенокосниц развлекаться, играть в карты, кататься по степи. На глаза геологам Юркины поклонницы не попадались, они были призрачными существами, и о них мы ничего не знали, только изредка их профили выступали на вымытом кухонном окне, мелькали в отдалении плечики, косыночки, силуэтики, слышались смешки и взвизги, долетали иногда обрывки невнятных фраз: «Ой, посмотрела, начальничек‑то… Какие они камни таскают… Сам–вылитый Парфёнов. Отпад…» Они говорили на жаргоне и употребляли неинтересные, расхожие слова. Пару раз за столом кто‑то из геологов спросил у Юрки о сенокосницах, но в ответ ничего вразумительного не получил. «Да, вот тут радикально на покосе…»
