через дорогу, старательно ставя ноги, останавливаясь, и подумала, что то был недуг, тяжкий недуг, который, неожиданно подобравшись к человеку, завладевает им.
Она дождалась вечера и пошла к Стасику.
Он сидел на ступеньках дома в сандалиях на босу ногу, и рядом стояла тарелка с пирогом, к которому он не успел прикоснуться; пахло яблочной начинкой, горячей, — видно, мать отрезала кусок от только что испеченного пирога.
— Пришла все-таки? — улыбнулся Стась — он был очень рад.
— Пришла... Как ты?
Он поднялся на крылечко и сделал вид, что отбивает чечетку, — движения были осторожными, он щадил себя.
— Да что с тобой? — крикнула ему мать в окно. — Остановись!
Но он уже сошел с крыльца, застегивая рубашку, которая успела расстегнуться, пока он отбивал чечетку. Кире казалось, что пальцы его чертят рубашку и никак не могут ухватить пуговицу. Кожа на груди была белой, быть может — даже сине-белой в чуть приметной желтой шерсти. И еще ей показалось, что она слышит, как колотится его сердце, точно взрываясь в груди, — даже было чуть-чуть смешно, что такая пустяковая чечетка может вызвать такие взрывы.
— Пойдем постоим на круче, откуда вид на Кубань. Обалдеешь! — сказал он.
— Пойдем!
Он взглянул на тарелку с пирогом:
— Хочешь?
Она засмеялась:
— Хочу!
Она принялась за пирог, и ей вдруг стало смешно.
— Не быстро, не быстро! — кричала она, едва поспевая за ним.
Они вышли на кручу и остановились. Ничего подобного они не видели прежде. Будто все звезды, сколько их было на небе, все их свечение, весь холодный огонь впитала Кубань и возвращала сейчас ночи — свет реки казался сумеречным, но его было достаточно, чтобы глаза воспринимали долину: и мягкий разлив невысоких гор, вставших за рекой, и стену тополей с сухими маковками, и серо-розовый дым расцветших садов, неяркий, но сильный.
— Ой, что же это такое! — воскликнул он. — Земля белая!.. Вся земля белая!..
— Верно, белая... — отозвалась она. — Ты чуешь, как дышат сады?
— Погоди минутку... — попробовал остановить он ее.
— Нет, нет, пойдем, мне страшно, — настояла она.
В этой боязни было неожиданное и для нее; нет, она устрашилась не ночи и не кручи, повисшей в ночи, — что-то затаилось в ней самой, от чего не спасало даже бегство.
— Пойдем, пойдем...
И тогда он встал между нею и кручей: да, за спиной был откос, не бог весть какой глубокий, но все-таки откос, а впереди был он, его руки, которые он распростер, — он и звал ее, и предостерегал, и останавливал... Наверно, у нее возникло желание отвести руки, может быть даже оттолкнуть его, но она вдруг уткнулась лицом в его грудь, в ощутимо выступившее сплетение ребер грудной клетки, в тепло его кожи, в ласковый покров его волос и услышала, как в тот раз на крыльце его дома, взрывы дыхания, именно взрывы, какие можно услышать, когда вздыхают сами горы, потревоженные огнем, — наверно, в эту минуту только эти взрывы и могли дать представление о том, что взбунтовалось в нем.
Она пришла в школу с намерением повидать Стася, а увидела Овсова. Вид у него был необычный — черная перевязь на груди. Не хочешь, да улыбнешься, сатиновая повязка не омрачила состояния Овсова. Наоборот, она даже поправила ему настроение. Но то, что не уразумела Кира, постигла Комарик — не было случая, чтобы ей было что-то непонятно. «За тебя пострадал», — шепнула она Кире, просияв. У Киры закружилась голова: не на Стасика ли обрушил свои железные кулаки Овсов? Но все, кажется, обошлось: не на Стася, Овсов сразился с безвестными парнями из параллельного, грозившими отрезать Кире косу. И пострадал. Если говорить серьезно, может, пострадал, а может, дал волю фантазии; но это, в конце концов, не важно. Главное — обрел рыцарственную повязку из ярко-черной материи и право выглядеть заступником... Комарик говорит: «Мужчина!»
И все-таки чем козыристее был Овсов, тем больше ей не хватало в этот день Стася — он так и не явился в школу в этот день, ему определенно неможется... Вечером ей вдруг захотелось перейти дорогу и постучать в окно дома с белыми ставнями. Она дошла до середины дороги — и в его доме не было света. Ей привиделось, как он сидит в темной комнате и, обхватив себя, раскачивается... Она пошла по городу. Налетел дождь, разбудив дыхание садов. Кто-то закрыл окно над головой, обронив внятно: «Истинно, белое лихо...» И Кира подумала: «Надо же, чтобы все это стряслось в пору, когда земля так разукрасила себя». И еще подумала Кира: «Вот бывает же так: чем прекраснее земля, тем безысходнее боль...» И слова, услышанные только что, обрели смысл, какого не имели прежде: «Лихо белое...»
Она вернулась, и в ее доме не было света. Она внимательно огляделась. Отец стоял поодаль — он видел ее.
— Я только что смотрел... твоего дружка. — Он вздохнул — задача, которую он решал сейчас, была не проста. — Я нашел его в полузабытьи...
— Не надо, папа, — взмолилась она. — Прошу тебя, не надо...
— Прости меня... — Он ушел во тьму.
Ее обдало холодом.
— Не надо, не надо!.. — повторяла она, припав к стене дома, оказавшейся рядом. Зубы ее стучали. — Прошу тебя...
И пришла на ум мысль, неведомая прежде: незнание утишает боль. Никто не болеет так тяжко, как врач. И, страшно сказать, никто не умирает так тяжко, как врач... Не сказал бы отец всего, может быть, и она отдала бы себя во власть неведению...
Она уехала на следующий день к морю, на тот его пустынный берег, сопредельный с плавнями, куда, так могло показаться, не пришла еще весна, — место это лежало у самого теплого моря, но камень, завалы камня будто отсекли весну от этих мест. И оттого, что берег был пустынным, море казалось холодным, особенно на заходе солнца, и от ветра, дующего с моря, не устоять на ногах... Но ей был по душе именно этот час, она ждала его... Наверно, ничто не могло явить зримо ее состояние, как это быстро меркнущее море, всхолмленное ветром, как это
