— Не пускайте вы больше ко мне этого лекаря! — кричал Хайме. — Он меня в гроб вгонит своими нотациями.
— Помолчи и не валяй дурака, — урезонивал его дон Антолин. — То, что он говорит как врач, — слушай: Монтойа свое дело знает. Остальное — как хочешь: либо запоминай на всякий случай, либо пропускай мимо ушей.
Монтойа счел необходимым установить за больным постоянное наблюдение и возложил эту обязанность на Бельтрана и Сильвестру. Он находил, что Тьерри весьма предрасположен ко всяческим безрассудным и нелепым выходкам.
— Но я не болен! — протестовал Хайме. — Просто доктор Монтойа использует меня как подопытного кролика для своих экспериментов.
LXIII
Благодаря хорошему уходу Хайме начал поправляться и даже немного располнел. Поскольку ему рекомендовалось побольше гулять и дышать свежим воздухом, было решено, что Манолин, старший сын Бельтрана, будет сопровождать его во время прогулок. Вдвоем они бродили по окрестностям, по берегам канала и вокруг кладбищ Сан-Мартин и Патриаркаль, посещали парки Монклоа, Эль-Прадо, Дееса-де-Аманиэль, добирались по полям от Куатро-Каминос до кварталов Просперидад и Гиндалера. Тьерри скучал. Монтойа своим деспотизмом вызывал в нем все большее раздражение.
— Я лучше сниму какую-нибудь конуру и скроюсь там, чтобы мне никто не надоедал.
С этой целью Хайме в сопровождении Манолина ходил по окраинам города и осматривал пустующие лачуги и полуразвалившиеся особнячки. Справившись о квартирной плате, он требовал ключи и входил в жалкие маленькие домишки, наводившие на мысль о преступлениях и словно созданные для того, чтобы служить приютом отверженным и опасным людям.
Бельтран убедил Тьерри заняться каким-нибудь нетрудным делом — например, приходить к нему в мастерскую и помогать столярничать. Хайме послушался, и жить ему стало легче. Кроме того, он перевел с испанского для американских журналов несколько рекламных статей о «живописной» Испании, за которые ему хорошо заплатили, а с английского на испанский ряд медицинских заметок для доктора Монтойи, который был ему за это весьма признателен. После работы в мастерской Бельтран обучал Тьерри игре на гитаре.
— Деньги погубили меня, — говорил Тьерри. — Если бы я был вынужден зарабатывать на жизнь, я бы стал лучше. Я убежден, что главное в жизни — труд. Всему остальному грош цена.
Дон Антолин, не оставлявший надежду обратить Хайме в свою веру, принес ему книгу отца Алонсо Родригеса{306} «Упражнение в совершенствовании». Тьерри прочел ее внимательно и не без удовольствия.
— Понравилось? — спросил его святой отец.
— Не считая религиозной основы, которая представляется мне ложной, книга мне понравилась.
Возмущенный священник обозвал его безбожником и еретиком.
LXIV
Чтобы Тьерри не скучал, изобретательный Бельтран стал приглашать в дом трех соседей по кварталу; фонарщик заприметил их в соседнем захудалом кафе, познакомился с ними и решил, что они могут развлечь Хайме.
Один из них, журналист и опытный сайнетеро дон Клементе Мартин, писал для небольших юмористических газет, почти ничего не плативших ему. Одновременно он служил в магазине какого-то издателя, где ему отвели комнатушку на чердаке. Дон Клементе, высокий, тощий, седоусый мужчина за пятьдесят, ходил он в старом сером пальто, с тросточкой в правой руке и сигарою в левой, почитал себя философом-стоиком.
Второй, также человек в летах, был художник, студия которого помещалась в жалком полуразвалившемся домишке. Звали его Деметрио Диас дель Посо. Сеньор дель Посо жил тем, что расписывал веера для антикваров и реставрировал пергаменты и дворянские грамоты. Он мечтал продавать свои собственные работы, но так как картины его, весьма заурядные и пошлые, не выделялись ничем — их даже нельзя было назвать безобразными, — то он не находил на них покупателей. Диас дель Посо принадлежал к числу тех посредственностей, которых публика отвергает, а не превозносит. Очень часто, чтобы продать небольшую картину или акварель, над которыми он корпел целую неделю, ему приходилось месяцами обивать пороги художественных салонов и антикварных лавок, бродить по базарам, ходить из дома в дом; в конце концов он отдавал свое творение за смехотворную цену. Диас дель Посо не имел таланта живописца, зато был наделен абсолютным слухом и необычайной музыкальностью. Обладал он и хорошим литературным вкусом. Диас дель Посо относился к типу людей, которые не разобрались в себе и ошиблись в выборе профессии. Он верил, что когда-нибудь добьется успеха, и полагал, что для этого нужно лишь найти большую тему, словно эта тема сама по себе является золотой жилой.
— В живописи тема как таковая мало что значит, — убеждал его Тьерри, — какую роль играет она в большинстве картин Веласкеса, Сурбарана{307} или Гойи?
Художник не соглашался. Он считал, что в один прекрасный день, листая Соррилью{308} или Беккера, поэзия которых приводила его в восторг, он извлечет оттуда счастливую идею, которая принесет ему известность; иными словами, он отыщет золотую жилу и разбогатеет. Свято веря, что ловкость, вернее плутовство, как называл его ухищрения дон Клементе, — залог успеха в любом деле, он часто подписывал свои картины псевдонимом Деметриус. Тьерри в шутку называл его Деметриус Беккерианский, но это его не обижало, а скорее льстило ему.
Третьим гостем Хайме был полицейский агент по имени Вега, он же Вегита, человек добрый, хотя немного простоватый; он отличался разговорчивостью и охотно рассказывал истории о местных злоумышленниках.
Дон Клементе, Диас дель Посо и Вегита зачастили к Тьерри.
— Вы здесь отлично устроились, друг мой, дон Хайме, — говорил ему дон Клементе, — у вас просто роскошный дом.
Ему все казалось роскошным по сравнению с его жилищем.
— А как вы устроились, дон Клементе?
— Мой дворец рядом. На чердаке. Он мне ничего не стоит. Он так огромен — вы даже представить себе не можете, хотя в нем холодновато, полно крыс и паутины. Зимой я разжигаю небольшую жаровню и чувствую себя превосходно. Там я кум королю.
— Восхищаюсь вами, дон Клементс! — восклицал Тьерри. — Вы настоящий испанец старой закалки, сильный, энергичный.
— Мне несвойственна излишняя чувствительность, — соглашался журналист. — Я не знаю, что такое нервы. Бросьте меня в море, закопайте в землю, поселите во дворце или в больнице — я всюду останусь самим собою.
— Какая удивительная сила воли!
— Воля тут ни при чем, дон Хайме. Философия, бесстрастность, стоицизм — вот и весь секрет.
— Хотел бы я стать таким, как вы.
— Дон Хайме только так говорит, — протестовал Бельтран. — Не обращайте на это внимания: у него самого энергии и жизненной силы хватает.
— Ба! Я лишь в отпуску у смерти.
— Бросьте молоть вздор! — заявлял Вегита. — Скоро опять будете гоголем ходить по Бомби… Вразвалочку. Берегись, красотки! Осторожно, девочки, от которых дух захватывает. Затянут талию да как прижмутся во время танца — только держись. А вы, дон Клементе, еще, как видно, славно веселитесь.
Дон Клементе только улыбался в ответ.
— Я недавно видел дона Клементе с одной аппетитной толстушкой, — уверял полицейский.
— Не слушайте его, — скромничал журналист.
— Такие белогрудые кухарочки, с толстыми бедрами и немного красноватыми руками, — моя слабость, — добавлял полицейский.
Дон Клементе, которого давно уже не интересовали женщины, декламировал строки из «Тенорио»{309} или кинтильи{310} из своих сарсуэл.
Чтобы похвастаться своим стоическим характером, дон Клементе рассказывал, а вернее сказать, выдумывал всяческие истории и анекдоты, доказывающие его бесстрастность и выдержку перед лицом действительности. Другой посетитель, художник Диас дель Посо, не в пример дону Клементе, был отнюдь не стоик. Он постоянно на все жаловался. Деметриус Беккерианский был высокий, бледный и грустный мужчина с густой шевелюрой, усами и эспаньолкой.
— Не понимаю, что творится вокруг, дон Хайме, — говорил он Тьерри. — Художники, которые лет двадцать назад казались нам чудом, теперь объявлены ничтожными пачкунами. По словам нынешних модернистов, писать надо лишь такие картины, где дается полный простор фантазии художника. Все это последствия войны. Я этого не понимаю. Другие народы тоже проигрывают войны и переживают эпохи политического упадка, но не восстают против самих себя.
Тьерри отчасти соглашался с художником.
— Люди не хотят станковой живописи, — слезливо сетовал Деметрио, — не хотят исторических полотен. Выходит, теперь надо писать лишь коров, коз, поля сахарной свеклы да навозные кучи.
