— Что вы хотите! У каждой эпохи свои вкусы.
— Да, конечно. Но еще никогда прошлое не отвергалось так категорически, как сейчас. Нас поднимают на смех. Вы знаете, что говорили о картине моего друга «Дуэль на пистолетах»?
— Что говорили — не знаю, но картину эту я видел. Она мне не понравилась.
— А мне она понравилась. На ней изображены ватные хлопья облаков и раненый дуэлянт, вздымающий руку к небу. Критики говорят, что он силится схватить клочок ваты, чтобы заткнуть рану.
— Остроумно!
— Не нахожу. По-моему, это злопыхательство.
— Дело в том, что сюжет уместен всюду — в историческом сочинении, в романе, только не в живописи и скульптуре. Эти искусства начисто отвергают его.
— При подобной критике невозможно работать, — жалобно продолжал Деметриус Беккерианский. — Другой мой приятель написал пейзаж с церковью в одном кастильском городке и назвал картину «Романтический уголок». А на выставке один из наших молодых богоборцев, увидев полотно, изрек: «Черт побери, действительно романтический уголок! Вполне подходящее местечко, чтобы кого-нибудь потискать». Это же гнусно!
Диас дель Посо уснащал свою речь специальной терминологией и постоянно толковал о перспективе, ракурсах, светотени, объемности и тому подобных вещах. Бельтран частенько прохаживался на его счет:
— Он напоминает мне того студента, который, когда у него озябли ноги, попросил подбросить дров в огонь, сказав: «Погрузите эти горючие материалы в поглотитель всех вещей — вы же видите, что пронизывающий зуб природы переохладил мои средства передвижения», — или похож на другого студента, у которого кончились чернила и он заявил: «Я прекращаю писать, потому что роговой сосуд не поставляет эфиопскую жидкость гусиной растительности».
LXV
Однажды, когда Тьерри чувствовал себя относительно бодро, он, возвращаясь домой, встретился с Алехандро Добоном.
— Это ты! Что поделываешь? — спросил Добон. — Ты же был болен?
— Я? Вот еще!
— Выглядишь ты лучше прежнего.
— Я просто устал от людей — вот и сидел дома.
— Чем занимаешься?
— Пишу.
— Книгу?
— Да.
— Что? Роман? Стихи? Критические статьи?
— Поживем — увидим. Как там наши знакомые?
— Эрмида стал отъявленным негодяем.
— Ну, это меня не удивляет. Он эгоист. А в чем дело?
— Он выдает за свои статьи одной девушки, которая считалась его невестой.
— А, вот оно что! Я ее знаю. Она наполовину англичанка, очень умная, зовут Матильдой, собиралась стать учительницей.
— Она самая. Бедняжка писала ему статьи и рассказы, а он их подписывал; она и пьесы ему переводила, некоторые из них были поставлены. Он уверял ее, что женится на ней, и даже деньги у нее брал, а сейчас сделал ей от ворот поворот и вот-вот женится на богатой старухе. Экая свинья!
— Не знаю почему, но это меня не удивляет.
— А меня удивляет.
Добон, видимо, рассказывал эту историю всем своим знакомым, но не добился желаемого результата: большинство считало Карлоса Эрмиду симпатичным, отзывчивым и добросердечным малым.
— Эгоист? Подумаешь! Все мы эгоисты, — говорили некоторые.
Добон убедил Тьерри положить конец его затворничеству, и они вдвоем отправились в центр, где зашли в кафе на Форнос и встретились с Гольфином, который не осмелился подойти к ним, полагая, что Тьерри сердится на него; но Хайме давно уже забыл о «Шуте» и обо всей истории с этой газетой. Завидев Гольфина, Тьерри приветливо улыбнулся, подошел к нему, и все трое принялись болтать. Через несколько минут Гольфин вынул часы, взглянул на них и сказал:
— У меня свидание с девушками в ресторанчике, вернее, в таверне на улице Ла-Пас. Если хотите, я вас приглашаю.
— Завелись деньжата? — осведомился Добон.
— Да. Кое-что комбинируем.
— А что за девочки? — спросил Тьерри.
— Две бонны-иностранки, подруги одной крошки, с которой у меня кое-какие дела.
— Наверно, не очень-то официальные?
— Конечно. Я пригласил их поужинать, и они согласились. Если вы пойдете, я только обрадуюсь: им будет с кем поговорить.
— Пойдем? — спросил Добон Тьерри.
— Пошли.
Троица выбралась из кафе и направилась к Пуэрта-дель-Соль, а оттуда на улицу Ла-Пас. Приятели вошли в ресторанчик, вернее, в таверну, поднялись на антресоли и сели. Они заказали бутылку белого вина и не успели еще ее распить, как появились приятельница Добона и две иностранки: пруссачка, здоровая, крепкая блондинка со скуластым лицом, и полудатчанка из Шлезвиг-Гольштейна, худенькая, бледная русоволосая особа, на вид довольно приятная, но уже поблекшая. Вокруг рта у нее были морщины, которые старили ее; взгляд голубых наивных глаз казался блуждающим. Испанка была очень яркая, грациозная, хотя и некрасивая.
Все шестеро расселись, им подали ужин. Испанка принялась болтать и отчитывать Гольфина за то, что он не явился на свидание. Добон стал задавать светловолосой крепкой и скуластой немке вопросы насчет Ницше, а Тьерри заговорил с тощей и бледной датчанкой. Добон и немка громко рассуждали о сверхчеловеке, христианстве и морали рабов, хотя ни тот, ни другая не высказывали ничего оригинального. Немка то и дело громко ахала, изъявляя свой восторг.
Из разговора с датчанкой Тьерри узнал, что она живет в доме подруги Кончи Вильякаррильо и знакома с немкой-гувернанткой, состоящей при детях Кончи. Когда он назвал свое имя, датчанка воскликнула:
— Ах! Так вы и есть тот самый Джимми Тьерри?
— Он самый.
— О вас много говорят в нашем доме.
— Наверное, плохо?
— И плохо и хорошо — всего хватает. Но все считают вас человеком везучим. Стать другом такой женщины, как маркиза, удается не каждому.
— И, однако, несмотря на это, я, как видите, несчастный человек. Может быть, я был бы более счастлив, если бы связал свою судьбу с какой-нибудь модисткой или служанкой.
— Конечно, это вполне вероятно. Разве знаешь, где найдешь свое счастье?
Датчанка рассуждала на этот счет с полным знанием дела. Ее жизнь тоже была сложной. Когда-то она вышла замуж, потом развелась. Жила в Северной Америке, потом в Австралии. Она имела явную склонность к авантюризму.
Тьерри, забыв о болезни и бедности, заказал за свой счет бутылку шампанского и несколько рюмок коньяку. Компания продолжала пить и вести застольную беседу до одиннадцати вечера.
Когда они собрались уходить и шли по коридору ресторана, из соседнего отдельного кабинета донеслись громкие голоса и крики.
— Что там происходит? — спросил Гольфин официанта. — Не нужно ли сообщить в пункт скорой помощи или в похоронное бюро?
Официант, словно найдя вопрос неуместным, ничего не ответил и исчез с подносом в руке. В эту минуту из кабинета, откуда доносились голоса и крики, вышел известный комический актер с женщиной. Этот комик, отчаянный малый, состоял в связи с одной сеньорой, которая была от него без ума и буквально преследовала его по пятам. Лицо у него было веснушчатое и бледное, как у игрушечного паяца, рот большой, зубы неровные, голос визгливый. Этот низкорослый гистрион{311} подвизался в водевилях, исполняя роли глупцов и педантов, секретарей городского муниципалитета, пономарей и аптекарских сынков, причем выступал всегда в самых нелепых одеяниях. Видимо, устав смешить людей, он возымел желание заставить их поплакать — если уж не в театре, так на улице. Поэтому в коридоре он появился с мрачным и одновременно независимым видом, явно намереваясь затеять склоку и изобразить из себя забияку, а если случая подраться не представится, спрятаться в кустах, как выразился бы Бельтран. Комик знал Гольфина и поздоровался с ним, после чего заявил, что слова о необходимости сообщить в пункт первой медицинской помощи или в похоронное бюро — шутка, которую он не простил бы никому, кроме Гольфина. Чтобы доказать, сколь воинственны его намерения, он демонстративно вытащил из кармана кинжал в ножнах.
— Да брось ты! — ответил Гольфин. — Здесь тебе не театр.
Комик спрятал оружие во внутренний карман, осведомился у Гольфина и его друзей, что они собираются делать, и предложил им вечером ложу в театре «Аполлон». Три пары вместе вышли на улицу. Гольфин поинтересовался, пойдут ли дамы в театр. Немка и датчанка ответили отрицательно. Они боятся, как бы знакомые не увидели их в обществе молодых журналистов: это может повредить их репутации.
— Есть один способ пойти всем вместе. Тогда, если даже нас увидят вместе, это никого не удивит, — сказал Тьерри.
— Что за способ?
— Взять для дам соседнюю ложу.
— Ну, если так, идемте.
Они подошли к кассе. Ложа оказалась свободной. Было решено, что первыми войдут дамы, а кавалеры последуют за ними, сделав вид, что они незнакомы. Мужчины взяли билеты и отправили дам в ложу.
