— Мне жаль, что ты так это воспринимаешь.
— Но ведь похоже? Хоть немного?
— В том смысле, что у меня нет иного выбора. Такое у меня чувство.
— Может, тебе просто храбрости не хватает?
— Возможно.
Но это было сказано так, будто она взвесила обвинения и выбрала то, что полегче, чтобы избежать более тяжкого. Дэн поглядел на Лабиба. Тот зевнул, убрал записную книжку, потом поднялся на ноги и исчез в кухне. Они услышали, как он что-то сказал повару.
— А ты не думаешь, что моей храбрости хватит на нас обоих?
— Нельзя же просто передать свою храбрость другому, Дэн. Она либо есть в тебе, либо…
Джейн пожала плечами, и голос её замер: ей явно хотелось, чтобы замер и разговор на эту тему. Дэн снова впился взглядом в безмолвных зрителей у противоположной стены. Но всё же у него теперь было за что ухватиться. Ведь она приехала сюда. Не стала настаивать на немедленном отъезде в Рим, не отказалась продолжать разговор с ним. Да и то, как она сидела, опустив голову, словно непослушная школьница, ожидающая нового выговора. Он спокойно продолжал:
— Мы только что проехали через одно из самых пустынных и одиноких мест на земле. Ты назвала пейзаж ирреальным. Для меня же он — воплощение страшной реальности. Символ. — Дэн украдкой взглянул на всё ещё потупленное лицо Джейн. — Хочешь, чтобы я замолчал?
Она покачала головой. Он принялся рассматривать свой стакан.
— У меня такое чувство, будто мчусь в пустоте. За занавесом, о котором говорил герр профессор. А эта девочка в Калифорнии — просто коврик, повешенный, чтобы не дуло. Я не могу больше использовать её для этой цели. Не говоря уже ни о чём другом, она это прекрасно понимает. — Голос его звучал очень спокойно, словно разговор шёл о ком-то другом. — Всё это звучит так, будто я уговариваю тебя спасти меня от неё. Вовсе нет.
— Пустота — вещь весьма относительная, не так ли?
— Хочешь сказать, что я не имею права на это чувство? Экономическая привилегированность лишает человека других человеческих прав?
— Разумеется, нет. Просто… пустота — понятие из словаря отчаяния.
— Мне не позволено рассуждать, как рассуждает Беккет?
— Только там, куда не распространяются твои иные привилегии.
Он всмотрелся в её потупленное лицо, в застывшее на нём выражение упрямства и поразился возникшему в его душе чувству нежности — даже к этой её черте.
— Это ещё хуже. Чем больше и острее ты способен чувствовать, тем счастливее должен казаться?
Она чуть повела головой, не соглашаясь.
— Я подумала о том человеке у дороги. Который протягивал нам утку.
Дэн понял, что она имеет в виду: реальную пустоту жизни некоторых людей… многих. Молодой араб встал со стула и отправился на кухню. Косоглазый старик уронил голову на грудь — похоже, задремал.
— Я согласен, что каждому из нас невероятно повезло — в биологическом смысле. Образование, культура, деньги… и всё прочее. Но логика, которой я не могу следовать, говорит, что любые решения должны быть продиктованы чувством вины по этому поводу. Не верю, что это чему-то поможет. Я не утверждаю, что мы всегда правильно используем полученные нами дары, никак ими не злоупотребляя. Но когда ты вообще отрицаешь их подлинные или потенциальные достоинства…
— Вовсе я этого не отрицаю.
— В каком-то абстрактном смысле — возможно. Но в практическом — весьма эффективно. Мне не позволено даже реально сознавать, что я злоупотребил этими дарами. — Он снова бросил быстрый взгляд на её лицо и отвернулся. — Мы прилагали недостаточно усилий, Джейн. Мы бежали, как крысы с корабля. Струсили. А оснований для этого у нас было гораздо меньше, чем у кого бы то ни было. Энтони должен был стать священником. Ты — моей женой. Я должен был попытаться стать серьёзным драматургом. — Джейн так ничего и не сказала, и он заговорил более лёгким тоном: — Я вовсе не уверен, что на тебе лежит не самая большая вина. Ведь именно ты полуразглядела всё это тогда, в Оксфорде. Что мы живём в нереальном мире.
— И сразу же попали в ещё худший.
— Я — за твою интуицию. Не за то, что ты делаешь. Пытаюсь убедить тебя, что ты опять принимаешь неверное решение, исходя из верного ощущения.
— Дэн, я просто пытаюсь не причинить боли тому, кто мне очень дорог.
— Ты, может, и пытаешься. Но безуспешно.
Она замешкалась, потом упавшим голосом проговорила:
— Ты уже сам объяснил. Всё — из-за огромного списка неверных шагов, сделанных мною в прошлом.
— А то, что ты сказала мне на острове Китченера, — правда? Что я помог тебе решить, что ты будешь делать, когда мы вернёмся домой?
— Ты и сам знаешь, что правда.
— Тогда я не понимаю, почему ты могла послушать моего совета тогда. И не принимаешь его сейчас.
— Потому что я очень ценю твоё знание жизни. Твоё мнение вообще.
— Но не о том, что касается лично тебя. Нас.
— Ты идеализируешь меня. Не понимаешь, какой я стала.
— Ни один мужчина, ни одна женщина никогда до конца не понимают, каким стал каждый из них. Если главным условием будет понимание, им придётся жить на разных планетах. Потому что такое требование нереально.
— Но боль, которую это может причинить, — реальна?
— Если допустить, что она более реальна, чем счастье.
Джейн не поднимала головы.
— Это вовсе не потому, что в тебе что-то не так. Поверь мне.
— Я думаю, ты лжёшь. Может быть, из чувства порядочности. Но всё-таки лжёшь.
— С чего ты взял?
— Каро рассказала мне, как ты отозвалась обо мне — не так давно. Что я из тех, кто постоянно бежит от своего прошлого. От прочных привязанностей.
Она чуть слышно охнула.
— Не надо было ей говорить тебе об этом.
— Возможно. Но она сказала.
— Я хотела, чтобы ей было легче. Вовсе не собиралась в чём-то винить тебя.
— Не сомневаюсь. И диагноза не оспариваю.
— Но я вовсе не хотела сказать, что ты бежишь от неё.
Он поболтал пиво в стакане.
— Но ты опасаешься, что я мог бы вскоре снова бежать — от тебя?
— Мне очень жаль, что она тебе это сказала.
Дэн поднял на неё глаза. Лицо её замкнулось, в глазах — смущение, растерянность; она не знала, как объяснить ему, как сорваться с неудобного крючка, который он долго держал в запасе и наконец нашёл повод использовать.
— Но раз уж сказала?
— Больше всего я опасаюсь, что твой побег от меня был бы вполне оправдан.
— Это тяжёлый случай ложной скромности. Предвкушение беды прежде, чем она может произойти.
— Очень жаль. Но опасения эти вполне реальны.
— Мне хотелось бы, чтобы мы похоронили твоё представление, что я втайне собираюсь как-то повлиять на тебя, испортить. Я полностью принимаю тебя такой, какая ты есть. Такой, какой ты хочешь быть. — Он перевёл дух. — И не только потому, что я так хочу. Невозможно создать тебя по своему образу и подобию. Хоть тыщу лет старайся.
Она помотала головой, словно в отчаянии, что их желания идут вразрез одно другому.
— Если бы речь шла лишь о терпимости друг к другу…
— Это уже что-то.
— Я вполне с тобой согласна.
Снова оба замолчали, не зная, что сказать.
— Дело не просто в прошлом, Джейн. Мне пришлось узнавать тебя заново. Какой ты стала. Я чувствую, что ты мне очень близка. — Он помолчал, потом попытался вытянуть из неё ответ: — Разве ты не видишь этого? Не видишь этого родства душ?
— Вижу. Временами.
— В Египте я почувствовал, что впервые в жизни бегу не от чего-то, а к чему-то. Я не питаю иллюзий, Джейн. Я знаю, что нам с тобой придётся разбираться со множеством недопониманий и недоразумений. Если бы ты только поверила, что я, со своей стороны, готов к беспредельному терпению. Сочувствию. Любви. Да как хочешь это назови. Я хочу писать, но ведь писать я могу где угодно. Просто я хочу быть рядом с тобой. Вместе с тобой. Где бы ты ни была. Даже если там будет не лучше, чем здесь. Лучше так, чем никак. Чем вообще не пытаться. — Он замолчал, дав тишине продлиться. Но Джейн, казалось, была в плену тишины ещё более глубокой. Дэн снова заговорил, не так настойчиво. — На самом деле, я вижу всего два возможных объяснения. Первое — что прежнее физическое взаимопонимание между нами ничего больше для тебя не значит. В этом случае я, разумеется, умолкаю. С такими вещами не спорят.
— А второе?
— Второе означало бы, что ты точно так же в бегах, как, по твоим словам, и я. Бежишь в ином направлении, но никак не более честно.
— Куда же?
— К мысли, что можно исправить то, что плохо у тебя внутри, пожертвовав всем ради социального самосознания… помогая обездоленным. И так далее и тому подобное. В пользу моего решения говорит хотя бы то, что оно бьёт в самую точку, потому что я в своей жизни по-настоящему предал только две вещи, те, к которым у меня был хоть какой-то талант. Владение словом и истинную любовь к другому человеческому существу, для меня — единственному на свете. — И он добавил: — Вину за второе предательство мы несём оба. — Странным образом, тем более странным, что он уже знал, что собирается сказать, к нему вдруг пришло воспоминание об анданте, далёком, медленном, бесконечно прерывающемся анданте из вариаций Голдберга, его паузы, его тишина и то, что крылось за нею. — Ты убила что-то в нас троих, Джейн. Конечно, не подозревая, что делаешь, и, конечно, «убила» — недоброе слово. Но ты сделала так, что иной выбор, иное развитие событий стали невозможны. Мы до сих пор окружены тем, что ты сделала тогда с нами. Мы всё ещё где-то там.
