— Давай я попрошу открыть другой номер.
Джейн молча смотрела в пол, засунув руки глубоко в карманы пальто. Он подошёл и встал перед ней.
— Джейн?
Очень медленно она высвободила руки в перчатках из карманов и нерешительно протянула их ему. Её голова в зелёном платке, который она не успела снять, была низко опущена, будто Джейн всё ещё собиралась с ним спорить. Он взял её руки в свои. Она сказала еле слышно:
— Это ничего не изменит.
— И всё же?
— Мне так холодно, Дэн.
Он улыбнулся — её слова прозвучали чуть ли не оскорбительно, словно эта её уступка зависела всего лишь от температуры и он ничем другим не мог ей помочь.
— Всё тепло этой бесплодной земли — твоё.
Она стояла неподвижно, словно и вправду замороженная; но вот её руки в перчатках сжали его пальцы:
— Я приду… через минуту.
Он наклонился, поцеловал её укутанную платком голову, сжал в ответ её затянутые в кожу пальцы, вышел из комнаты и отправился в ванную. Когда он шёл назад по коридору, дверь её номера была закрыта. Его номер тоже пропах керосином, но не так сильно; зато в комнате теперь было тепло. Дэн присел было — выключить печку, но передумал, разделся и забрался в холодную постель. Простыни были грубыми на ощупь, неглажеными и явно сырыми. На потолке от голубого пламени печки играли, словно фосфоресцируя, блики. Он услышал, как Джейн прошла по коридору в ванную, потом вернулась к себе. Дверь её комнаты захлопнулась, и наступила тишина. Он думал о Дженни, о предательстве; о мостах, о пропастях, о бесплодных землях. Тишина была слишком долгой. Уже пять минут прошло с тех пор, как она вернулась к себе, гораздо больше времени, чем могло понадобиться, чтобы раздеться; значит, она противится всеми силами души. Он боялся, что она вообще передумает. Представил, как она сидит на краешке кровати, полностью одетая, не в силах пошевелиться.
Подожду ещё минуту, решил он, и принялся считать; но тут её дверь тихо отворилась и так же тихо закрылась. Джейн вошла. Дэн приподнялся на локте и в первый момент испугался, что она пришла сказать «нет» — на ней было пальто; но вот она повернулась — закрыть дверь, и он понял, что пальто она надела вместо халата. Джейн быстро подошла к кровати и одним движением сбросила пальто прямо на стул, где уже лежала его одежда. Миг — и она скользнула под приподнятое им одеяло. Уткнулась лицом ему в шею, как только он привлёк её к себе, и вдруг это первое соприкосновение их обнажённых тел, эта склонённая голова сказали ему гораздо яснее, хотя он и так это знал, что ему доступно, а не просто уступлено это тело: исчезло время, потерянные годы, её замужество, материнство, исчезло всё, кроме юного тела той девушки, какой она когда-то была. Острое до боли воспоминание, новое переживание того, как это было когда-то, в тот единственный раз, до всех многочисленных раздеваний, до всех других постелей, притупивших это воспоминание… падение из интеллектуального и общего в физическое и интимное… поразительная простота, восхитительный шок, удивление, что человека вообще может интересовать какое-то иное знание, какие-то иные отношения. Они лежали вот так, обнявшись, минуту или две, потом он поцеловал её. Она ответила, но он почувствовал если и не физическую застенчивость, то не преодолённую ещё сдержанность. Дэн чуть ослабил объятие, и они лежали так, нос к носу, словно дети.
— Что тебя так задержало?
— Когда я была католичкой, мы называли это молитвой.
Но её глаза и губы улыбались, и он чувствовал аромат духов — признак более мирской тщеты.
— О нас обоих?
— Больше всего о тебе.
Он погладил её бок под одеялом.
— У тебя кожа замечательная. Ты совсем не изменилась.
— Ты не можешь помнить.
— Ещё как могу. — Он отыскал её руку, пальцы их переплелись. — А ты — нет?
— Не физически.
— Эмоционально?
Она долгим взглядом посмотрела ему в глаза.
— А ты помнишь ту ночь в Тарквинии? Купались ночью, а потом спали вчетвером в одной комнате?
— Очень чётко помню.
Она опустила глаза.
— Вот тогда я это помнила.
— Расскажи.
— Тогда я поняла, что всё ещё люблю тебя. — Глаз она не поднимала. — Собиралась сказать об этом Энтони, когда мы вернулись в Англию. Не смогла. Хотела исповедаться. Но и этого не смогла сделать. Не могла решить, что больший грех: что я всё ещё люблю тебя или — что считаю это грехом.
Джейн снова посмотрела ему в глаза, в её взгляде была и печаль, и застенчивость, будто Дэн сейчас был Энтони тех времён или тот священник, к которому она тогда так и не пошла; и он понял, что это и есть та непонятная причина, из-за которой её тайна не соединяет их, а барьером встаёт между ними, словно то, что когда-то было запретным и преступным, до сих пор таким и оставалось.
Где-то за окнами снова залаял злосчастный пёс, и Дэн опять вспомнил Т. С. Элиота — «…пусть будет Пёс вдали отсюда…», но не мог заставить себя вспомнить, что же там дальше, сознавая, ощущая всем своим существом близость этого странно девического, желающего его и не желающего тела, которое он сейчас обнимал, обнимал, вопреки всем былым противоречивым личинам, какие на публике надевала на себя Джейн, — профессорской жены, сдержанной и холодной англичанки средних лет… теперь так тревожаще обнажённой — не только в прямом смысле этого слова.
— Простыни сырые.
— Ну и пусть…
— Хочешь, просто полежим вот так, обнявшись?
Она покачала головой и закрыла глаза.
Ноги у неё были совсем холодные, но тело горело. Она позволила ему притянуть её к себе и снова спрятала голову у его шеи. За её пассивностью Дэн чувствовал душевный разлад, смятение мыслей в тёмной глубине мозга. Прошло с полминуты… но вот, в ответ на движение, которое он и не пытался сдержать, её рука скользнула ему за спину, а в следующий миг Джейн приподняла голову, чтобы он мог поцеловать её губы, и не было больше в ней ничего девического. Она смогла наконец отдаться во власть Эроса, уступить поцелуям, ласкам, ощутить страсть, позволить открывать себя снова. И вот он наверху… в глубине матраса под ними застонала изношенная пружина. Руки Джейн опустила, они безвольно лежали по бокам тела, но ногу она согнула в колене, шатром натянув простыню, впуская его в себя, словно её плоть желала этого, но руки не могли с нею согласиться.
Когда на несколько минут чувство физического наслаждения поглотило обоих, Дэну показалось, что кто-то ещё явился и овладел её телом. Не потому, что она оставалась пассивной: руки её ожили, стали отвечать на его ласки; но каким-то парадоксальным образом именно руки делали всё похожим на некий ритуал, уступку физиологическим условностям. Впервые в жизни ему захотелось, чтобы его партнёрша заговорила, захотелось узнать, что же она на самом деле чувствует. Он отбросил простыни и одеяла, и его глаза, уже привыкшие к темноте, вглядывались в её лицо, ища ответа… но даже когда тела их слились в одно, лицо её ничего ему не сказало. Тело её возбуждало гораздо сильнее, чем он ожидал, — в тусклом свете печки оно казалось, нет, было совсем юным: изящные руки, небольшие груди… и эти её черты явились словно ещё одна, последняя тайна, тщательно хранимая ею, ещё одна несправедливость.
Всё получилось совсем не так, как он мечтал; им не удалось достичь той неплотской, не-физической кульминации, духовного единения, к которому он стремился, которое могло бы растопить все сомнения. Джейн оказалась мудрее — ведь она этого не ждала… впрочем, в глубине души он всё-таки ощущал, что обманут: почему она не попыталась сотворить то, чего не ждала? Но, в конце концов, она ведь не просто утешала его, не просто потакала его желаниям. На краткий миг в ней возобладало женское, чувственное начало… она жаждала обладать, жаждала, чтобы обладание продлилось. Как только они разъединились — он ещё не успел разомкнуть объятие, — объяснение пришло к нему в форме грамматической категории лица: всё как бы происходило в третьем лице, а ему так хотелось, чтобы в первом и втором.
А ещё осталось чуть обидное чувство разницы в возрасте: погибла иллюзия, что они могут вот так, запросто, обрести друг друга. Иллюзия оказалась слишком никчёмной, недолговечной, инфантильной. Может быть, потому-то он в последние годы и предпочитал женщин моложе себя — эти юные особы, эти Дженни не успели созреть настолько, чтобы не соответствовать мифу собственного тела.
Он чуть отодвинулся и подложил локоть под голову, другой рукой всё ещё обнимая Джейн. Она открыла глаза, смотрела в потолок. Глаза были сухи, по-прежнему погружены во внутренний мир и, казалось, подтверждали то, чем только что были заняты его собственные мысли. Не в его силах изменить сказанное ею. Выходило так, что она позволила ему «заняться любовью», чтобы продемонстрировать, что истинная любовь между ними невозможна. Наконец он прошептал:
— О чём ты думаешь?
Она улыбнулась, повернула к нему лицо, чуть различимое в тусклом голубоватом свете.
