где ты бросил меня вместе с этой сумасшедшей сукой, на которой женат.
На которой я был женат, когда ты «женила» меня на себе, размышляет Фонтейн, и это ни для кого не секрет. Означенную Турмалину Фонтейн, известную также как Жена Номер Раз, вполне адекватно, как полагает Фонтейн, описывает выражение «сумасшедшая сука».
Турмалина – воплощенный кошмар; лишь ее необъятные габариты и непроходимая лень не дают ей сюда заявиться.
– Кларисса, – протестует он, – если б они хоть были новенькие, в упаковке…
– Они не бывают в упаковке, ты, идиот! С ними же всегда играли!
– Ну, тогда ты знаешь рынок лучше, чем я, Кларисса. Сама, значит, и продавай.
– Ты хотишь поговорить про алименты?
Фонтейн смотрит на японских кукол.
– Господи, вот ведь уродцы. Выглядят как мертвые, понимаешь?
– Потому что их надо заводить, болван.
Плюхнув баул на пол, Кларисса хватает пупса за голову и вонзает длинный изумрудно-зеленый ноготь кукле в затылок. Пытается продемонстрировать еще одну уникальную, сугубо индивидуальную особенность этих игрушек – включить цифровую запись младенческих звуков прототипа, а может быть, даже его первых слов, – но вместо них раздается чье-то нарочито тяжелое дыхание, а затем – ребячливое хихиканье, сопровождаемое разноголосьем детских ругательств.
– Кто-то их уже поломал, – хмурится Кларисса.
Фонтейн вздыхает:
– Сделаю все, что смогу. Оставь их здесь. Ничего не могу обещать.
– Лучше молись, чтобы я их здесь оставила, – говорит Кларисса, швырнув младенца в сумку вниз головой.
Фонтейн украдкой бросает взгляд вглубь лавки, где на полу, скрестив по-турецки ноги, сидит босой мальчик, стриженный почти под ноль, с раскрытым ноутбуком на коленях, поглощенный поиском.
– Это еще что за черт? – вопрошает Кларисса, подойдя ближе к стойке и впервые заметив мальчика.
Данный вопрос почему-то ставит Фонтейна в тупик. Он теребит свои лохмы.
– Он любит часы, – говорит Фонтейн.
– Ха, – говорит Кларисса, – он любит часы. Что же ты не приведешь сюда своих собственных детей? – Ее глаза сужаются, морщинки у глаз становятся глубже, и Фонтейну вдруг очень хочется их поцеловать. – Что же ты завел здесь какого-то «толстяка-латиноса-любит-часы» вместо них?
– Кларисса…
– В жопу «Кларисса»! – Ее зеленые глаза расширяются от гнева, становятся белесыми и ледяными, как далекое эхо ДНК неизвестного британского солдата: Фонтейн часто с улыбкой воображал себе душную ночь зачатия где-нибудь в Кингстоне: эхо, что отозвалось через несколько поколений. – Чтобы сбагрил эти куклы, или пеняй на себя, понял?
Она лихо разворачивается на пятках, что совсем нелегко в ее черных галошах, и, гордая и прямая, с достоинством уходит из лавки Фонтейна, в мужском твидовом пальто, которое, вспоминает Фонтейн, он купил в Чикаго лет пятнадцать назад.
Фонтейн вздыхает. Тяжесть наваливается на него к концу дня.
– В этом штате законно быть мужем двух женщин сразу, – говорит он в воздух, который пахнет кофе. – Черт раздери, это безумно, но все же законно. – Он шаркает к входной двери, в ботинках с развязанными шнурками, и закрывает ее за ушедшей, запирает замок. – Ты все еще думаешь, что я двоеженец или что-то типа того, малыш, но это – штат Северная Калифорния.
Он возвращается и еще раз смотрит на мальчика, который, похоже, только что открыл веб-сайт аукциона «Кристи».
Мальчик смотрит на него снизу вверх.
– Наручные часы в форме «бочонок», платиновый корпус, минутный репетир, – говорит он, – «Патек Филипп», Женева, лот сто восемьдесят семь сто пятьдесят четыре.
– Думаю, не совсем для нас, – говорит Фонтейн. – Другая весовая категория.
– Карманные часы «Хантер», золотой корпус, четвертьчасовой репетир…
– Забудь об этом.
– …со скрытой внутри эротической заводной куклой.
– Это нам тоже не по зубам, – говорит Фонтейн. – Послушай, – говорит он, – вот что я тебе скажу: с этим ноутбуком ты смотришь слишком медленно. Я покажу тебе быстрый способ.
– Быстрый. Способ.
Фонтейн идет рыться в выдвижных ящиках стальной картотеки, покрытой засохшей краской, и роется до тех пор, пока не находит старый военный шлем виртуальной реальности. Резиновая «губа» вокруг бинокулярного видеодисплея вся в трещинах, крошится. Еще несколько минут уходит на то, чтобы найти совместимый аккумулятор и определить, заряжен он или нет. Мальчик игнорирует Фонтейна, уйдя с головой в каталоги «Кристи». Фонтейн подключает к шлему аккумулятор и возвращается.
– Вот, смотри. Видишь? Надеваешь эту штуку на голову…
23
Русский холм
Квартира огромна, в ней отсутствуют предметы, не имеющие практической пользы.
Поэтому паркет из дорогого дерева не скрыт коврами и очень тщательно начищен.
Удобно расположившись в полуразумном офисном кресле шведской работы, он точит клинок.
Это задача (он думает о ней как о функции), которая требует пустоты.
Он сидит перед столом – выполненная в девятнадцатом веке реконструкция трапезного стола семнадцатого столетия. На расстоянии шести дюймов от ближайшего края в ореховом дереве лазером просверлены два треугольных гнезда под тщательно рассчитанным углом. В эти гнезда он теперь вставил два графитово-серых керамических стержня длиной девять дюймов каждый, треугольных в поперечном сечении, образующих острый угол. Форма и размер выемок рассчитаны не менее тщательно, поэтому точильные камни держатся намертво.
Клинок лежит перед ним на столе, его лезвие меж керамических стержней.
Он берет клинок в левую руку и прикасается основанием лезвия к левому точильному камню. Направляет клинок на себя и вниз, одним резким, ровным, решительным рывком. Он услышит малейший намек на несовершенство, но это возможно только в том случае, если при ударе он зацепил кость, а его клинок в последний раз цеплял кость много лет тому назад.
Ничего.
Мужчина выдыхает, вдыхает и прикасается лезвием к правому точильному камню.
Звонит телефон.
Мужчина выдыхает. Кладет клинок на стол, лезвием между керамических стержней.
– Да?
Голос, звучащий из нескольких скрытых колонок, хорошо ему знаком, хотя мужчина почти десятилетие не встречался с обладателем голоса в обычном физическом пространстве. Мужчина знает: слова, что он слышит, исходят из миниатюрного сверхдорогого, надежного в эксплуатации объекта недвижимости, повисшего где-то среди спутников планеты. Это прямая передача, ничего общего с аморфным облаком ординарной человеческой коммуникации.
– Я видел, что вы делали на мосту прошлой ночью, – говорит голос.
Мужчина молчит в пустоту. На нем изысканная фланелевая рубашка из тонкого хлопка, воротник застегнут, галстук отсутствует, манжеты с простыми плоскими круглыми запонками из платины. Мужчина кладет руки на колени и ждет.
– Они считают, что вы сумасшедший, – говорит голос.
– Кто из ваших наемников говорит вам подобные вещи?
– Дети, – говорит голос, – жестокие и способные. Я нашел самых лучших.
– Почему вас это волнует?
– Я хочу знать.
– Вы хотите знать, – говорит мужчина, поправляя складку на левой брючине, – и почему же?
– Потому что вы мне интересны.
– Вы боитесь меня? – спрашивает мужчина.
– Нет, – отвечает
