Однако теперь мои отношения с законодателями стали сложными. Отчасти это было следствием существенной разницы масштабов моей и их популярности. Доказав, что я могу делать дело, я поднял свой рейтинг до семидесяти с лишним процентов, в то время как доверие к законодательным органам сократилась до двадцати процентов. Меня называли «губернатором-терминатором» уже не только в средствах массовой информации штата, но также в общенациональной и зарубежной прессе. В год президентских выборов журналисты уже рассуждали о моем возможном участии в них, хотя это потребовало бы внесений изменений в конституцию, чего на самом деле никто не ожидал. Мой рейтинг оставался на высоте вплоть до референдума в ноябре 2004 года, когда избиратели поддержали меня по всем пунктам, которые я представил на их рассмотрение. Самыми драматичными были меры по прекращению волны «сокрушительных» судебных исков против предпринимателей и ключевое решение относительно изучения проблемы стволовых клеток, в соответствии с которой мы вложили три миллиарда долларов в исследования в этой области после того, как администрация Буша прекратила финансирование на федеральном уровне. Кроме того, мы также приняли два закона, ограничивающие и без того непомерные привилегии индейских общин, занимающихся игорным бизнесом.
Своими действиями я обратил на себя внимание лидеров Республиканской партии, и они попросили меня принять участие в переизбрании президента Буша. Мне предложили выступить с заявлением на общенациональном съезде Республиканской партии. И неважно, что по многим позициям я был умеренным центристом по сравнению с администрацией Буша, сползавшей все больше и больше вправо. Все знали, что к моим словам прислушаются.
И вот вечером 31 августа я стоял на сцене «Мэдисон-сквер-гарден», впервые после своего триумфа в состязаниях за титул Мистер Олимпия тридцать лет назад. Но только тогда я выступал перед четырьмя тысячами поклонников в зале «Фелт форум». Сейчас же меня приветствовали восторженными криками пятнадцать тысяч делегатов, собравшихся в главном зале, и это происходило в лучшее эфирное время на общенациональном телевидении. Мария, которая в прошлом освещала это событие как корреспондент Эн-би-си, сейчас вместе с детьми сидела рядом с Джорджем Бушем-старшим. Каждый раз, когда телекамеры показывали его реакцию, она присутствовала в кадре, счастливая и улыбающаяся. Я был тронут тем, какой командный дух продемонстрировала Мария в этот вечер.
У меня гулко колотилось сердце, однако ликующая толпа напомнила мне победу на состязаниях Мистер Олимпия, и я успокоился. Начав говорить и чувствуя отклик делегатов, я поймал себя на том, что это нисколько не отличается от выполнения поз в культуризме. Я держал весь зал в своей руке.
К этому выступлению я готовился так тщательно, как никогда прежде. Я снова и снова исправлял свою речь и повторял ее десятки раз, как это было с силовыми упражнениями. Это была кульминация всей моей жизни.
– Только представьте себе – тощий австрийский паренек стал губернатором штата Калифорния и вот теперь стоит на сцене «Мэдисон-сквер-гарден» и говорит от имени президента Соединенных Штатов, – сказал я делегатам.
Моим любимым местом в выступлении было рассуждение на тему «как узнать истинного республиканца». Если человек считает, что правительство должно отчитываться перед народом, если он считает, что с каждым человеком нужно обращаться как с личностью, если он требует, чтобы система образования отвечала за то, какие знания получают наши дети, – вот некоторые из моих критериев. Свою речь я подвел к призыву вернуть Джорджа Буша-младшего в Белый дом еще на один срок и начал скандировать: «Еще на четыре года! Еще на четыре года!» Весь зал дружно присоединился ко мне. Мое выступление было встречено бурными овациями.
Юнис и Сардж, смотревшие съезд по телевизору, на следующее утро вместе с нами с Марией завтракали в гостинице. Юнис запали в душу мои слова. «Ты изложил все так, что я получаюсь самой настоящей республиканкой», – пошутила она.
В Калифорнии мои политические противники попытались представить меня как задиру, отчасти вследствие моей популярности. Однако в течение всего первого года я всячески старался задобрить законодателей, призывая их работать вместе. Я звонил их матерям, чтобы поздравить с днем рождения. Приглашал их поболтать в свою палатку для курения, установленную в атриуме напротив моего кабинета. Эта палатка была размером с уютную гостиную, обставленная удобными креслами; увлажнитель воздуха, коробка для хранения сигар на столе со стеклянной столешницей, лампы, искусственный газон на полу. На стенах были фотографии, подвешенные на проволоке, закрепленной на металлическом каркасе. Я установил эту палатку, чтобы курить сигары (поскольку в Калифорнии курение в общественных зданиях запрещено), однако ее прозвали «шатром для заключения сделок».
Особое внимание я обратил на глав обеих палат – Джона Бертона, временно исполняющего обязанности президента сената штата, и Херба Уэссона, спикера законодательной ассамблеи. Джон, вспыльчивый демократ из Сан-Франциско, бойкотировал мою инаугурацию. Он носил пышные седые усы и круглые очки в стальной оправе. При первой встрече Джон едва соблаговолил пожать мне руку. И тогда я прислал ему цветы. Когда мы познакомились поближе, выяснилось, что у нас много общего. Джон немного знал немецкий язык, поскольку в армии служил в части, расквартированной в Европе. (Он восторгался австрийским дипломатом девятнадцатого столетия Меттернихом.) Мы с ним часто спорили, особенно первое время. Однако впоследствии мы обнаружили, что по таким главным социальным вопросам, как страховая медицина и опека несовершеннолетних, наши взгляды совпадают, и мы дошли до того места, когда можно уже было заявить: «Забудем о публичных стычках; лучше будем искать то, над чем можно работать». Мы эффективно работали вместе и даже подружились; Джон частенько заглядывал ко мне в палатку, просто чтобы угостить меня яблочным штруделем и попить со мной кофе.
Херб Уэссен, спикер ассамблеи, был общительным уроженцем Лос-Анджелеса пяти футов пяти дюймов роста. Он постоянно шутил, действительно ли во мне шесть футов два дюйма, как указано в биографии. Я отвечал ему тем, что называл «моим Дэнни Де Вито», а еще я подарил ему подушку, чтобы он казался выше, когда сидел в кресле. Я не успел познакомиться с ним так же близко, как с Бертоном, поскольку его парламентский срок уже подходил к концу. Его преемник, бывший профсоюзный вождь Фабиан Нуньес, также выходец из Лос-Анджелеса, со временем превратился в моего ближайшего союзника среди демократов.
