ответ — сдаться.
Она продолжает что-то говорить, оправдывая меня передо мной же, когда я приближаюсь и поднимаю руку, чтобы дотронуться до ее лица. Оно почти такое же, каким я его помню — шероховатая кожа, неровность там, где шрам стянул плоть — только не ледяная, потому что Унна теперь не стоит на холодном ветру, и ветер не сдувает с нее остатки тепла.
Она почти каменеет от этого прикосновения. Ей страшно — я вижу, как страх плещется в ее глазах, и запоздало осознаю, что для нее это прикосновение, эта близость мужчины рядом наверняка впервые. Но кроме страха там есть кое-что еще. Отчаянная надежда, ожидание… и готовность принять удар, когда я отвернусь и уйду, так и не сделав того, что должен сделать.
Но я уже не отступлю. Я наклоняюсь и прижимаюсь губами к губам Унны — почти отчаянно, но уже ни на что не надеясь — и на мгновение замираю.
Потому что в тот миг, когда я коснулся ее, все становится ясно.
Это не чары проклятой Энефрет. Это не заклятие, не желающее меня отпускать после того, как все, что должно было быть сделано, свершилось.
Это ее глаза и ее голос, и ее присутствие рядом, одновременно раздражающее, но наполняющее странным ощущением смысла все то, что происходит вокруг.
Это она. Только она. И я. Только я.
Я не сразу понимаю, что Унна меня отталкивает, и только легкий вскрик, сорвавшийся с ее губ прямо мне в рот, приводит меня в чувство. Рука упирается мне в грудь изо всей силы. Мне приходится отступить, сдаться, позволить ей себя оттолкнуть. Я не спрашиваю, в чем дело — сквозь биение сердца в ушах я тоже слышу этот звук, и мы оба оглядываемся на Инетис, которая вдруг начинает хрипеть и извиваться на постели — так яростно, будто в нее вселилась змея.
— Р-р-р-р! — рычит она. — Р-р-р-р!
Почти одновременно где-то в доме одновременно раздаются два жутких крика боли.
Глаза Инетис открываются. Полные золотого огня ямы глядят на нас яростным взглядом.
— Мне больно, — говорит Избранный. — И им будет больно, потому что больно мне!
Крик раздается снова, и теперь как будто на улице, и я делаю шаг к окну, но Унна меня опережает и откидывает шкуру, впуская запах и звуки внутрь.
Перед домом фиура на холодном снегу корчится человеческое тело, объятое пламенем. Человек кричит, и его боль так сильна, что мне кажется, я могу протянуть руку и зажать ее между пальцами.
— Моей маме больно! — кричит Избранный, и на высоте этого крика человек вспыхивает еще ярче, еще сильнее, и кричит еще громче, и в доме, словно ему в ответ, раздаются еще два крика.
Я закрываю шкуру: запах так силен, что я едва сдерживаю тошноту. Унна бела как полотно, и мне кажется, ее вот-вот вырвет, но она сдерживается каким-то страшным усилием и бросается к Инетис, хватая ее за руку, пытаясь заставить ее проснуться.
— Инетис! Инетис, хватит!
— Больно, больно, больно! — кричит Инетис голосом избранного, и сучит ногами, и через несколько мгновений крик за стеной обрывается тишиной, которая может означать только одно.
И взгляд Унны говорит мне об этом, как говорит ей об этом мой взгляд.
Дверь позади нас распахивается, и на пороге появляется Л’Афалия. Она тяжело дышит, по лицу ее пробегают золотистые всполохи, и я понимаю, что магия была такой сильной, что коснулась и ее.
— Отойди! — говорит она мне и Унне. — Отойди от Инетис, иначе беда!
Она отталкивает нас от кровати и ухватывает Инетис за руки, крепко сжимая, и я впервые вижу своими глазами то, о чем раньше только слышал.
Избранный передает Л’Афалии свою силу.
Ее тело из фиолетового становится золотистым, таким невыносимо ярким, что больно смотреть. Мы с Унной отворачиваемся, когда сияние становится совсем нестерпимым, и закрываем глаза, не осознавая, что держимся за руки. Свет бьет даже сквозь закрытые веки, и на какой-то миг мне кажется, что я ослеп и никогда не увижу ничего, кроме этого света.
Но так же быстро он пропадает. Потрескивание огня становится особенно слышным в наступившей тишине, и только тут я понимаю, что Унна уткнулась лицом мне в грудь, и я сжимаю в руках ее руки.
— Накопиться сила, — говорит Л’Афалия, и, повернув голову, я натыкаюсь на ее невозмутимый взгляд. Она снова стала собой, и большие рыбьи глаза снова смотрят на меня своими черными глубинами. — Избранный хочет. Наружу.
— Он хочет родиться? — В голосе Унны такой испуг, что даже мне становится не по себе, но Л’Афалия качает головой.
— Нет. Сила. Сила хочет наружу. Пока Инетис спит, Избранный не спит. Он хочет наружу.
Мы переглядываемся.
— Инетис потеряла сознание, но Избранный бодрствует у нее внутри, — говорю я, и Л’Афалия подтверждает это твердым «да». — Потому он и чувствует боль. Яд заставил Инетис уснуть, но ему он делает больно.
— Да, — снова говорит Л’Афалия. — И он злой. Ярости.
Я, наконец, отпускаю Унну и отступаю назад — дальше, еще дальше. Наше время кончилось, еще не начавшись, но мне некогда сожалеть о потере того, чем я даже не владел.
— Я пойду к воинам, — говорит она тихо. — Если тот, на снегу, еще жив, я попробую помочь.
Она едва не сталкивается в дверях с моим отцом, поспешно кланяется и убегает прочь, словно боится, что он ее остановит. За окном я слышу голоса, видимо, воины
