инструмент из футляра, надел ремень на плечо, тихонько развернул мехи. Нежный слабый стон, не успев родиться, утонул в морозном воздухе зала ожидания. Тогда дядя Коля рванул мехи с силой и, приклонив голову к аккордеону, заиграл что–то веселое, задиристое. Все столпились вокруг. Ожили тусклые ребячьи лица, кто–то уже непроизвольно притопывал ногой, кто–то раскачивался в такт музыке всем телом. А дядя Коля все играл и играл. Весело подмигивал ребятам, приглашая двигаться, танцевать. Он играл и вальсы, и танго, и какие–то сложные, не известные Корнилову пьесы. И даже так любимый им «Этюд для Элизы», с которого Зоя еще до войны начинала свой урок музыки. Звуки рояля, на котором она играла, были слышны по всей квартире и всегда вызывали у него легкую грусть.
— Что ты муру всякую пилишь? — сказал эвакуатору один из парней. — Врежь что–нибудь нашенское. Чтобы за душу брало.
Дядя Коля понимающе подмигнул и улыбнулся, показав золотой зуб. И как–то сразу, без перехода, заиграл: «С одесского кичмана…», потом «Мурку». Потом заунывную песню про Чеснока и васинских парней.
Откуда–то появилась еще бутылка самогона. Дядя Коля прервался на минуту, чтобы опрокинуть стакан. И снова играл. Но теперь уже только протяжные и заунывные песни.
К Зое подсел один из блатных парней, усмехнулся, покровительственно сказал:
— А ты ничего, деваха. Я не разобрался сразу. Завязалась платком, как бабка… У тебя, может, еще чего фартового среди шмуток есть?
— Нету ничего, — сердито ответила Зоя, уже понимая, какую беду навлекла на себя и на Игоря, вытащив свой шикарный аккордеон.
— А если подумать? — усмехнулся парень. Усмехнулся совсем по–доброму, без угрозы. Только глаза у него были бегающие. Корнилов больше всего напугался этих глаз.
— Нет, нету. Мы вот с братом вместе едем. У нас ничего интересного для вас больше нет.
— Этот, что ли, брат? — оглянулся парень на Корнилова.
— Этот.
— С ним мы поладим, — лениво сказал парень. И теперь уже в его голосе чувствовалась угроза. — Может, все–таки посмотрим? — не отставал он. — Пощупаем ваши уголки. И тебя заодно пощупаем.
Кровь прилила Корнилову к лицу.
— Да я тебе… — Голос у него сорвался, как у молодого петуха.
— Дядя Коля! — пронзительно крикнула Зоя.
Музыка резко оборвалась.
— Чего там? — спросил эвакуатор недовольно. Парень трусовато отодвинулся от Зои.
— Чего он пристает? — уже спокойно сказала Зоя. — И чемоданы раскрыть хочет.
— У–у! — тихо прошипел парень и тут же улыбнулся дяде Коле: — Шуток не понимает. Дистрофичка!
— Садись–ка рядом, — зло сказал эвакуатор.
Парень с наглой улыбкой лениво отошел от скамейки, на которой сидели Зоя с Игорем.
Дядя Коля еще поиграл немного. Потом убрал аккордеон в футляр и сказал:
— Подремлем, ребятки, минут шестьсот. Утром небось приедут за нами.
Больше ребята своего аккордеона не видели.
Подводы пришли к станции только к полудню. Дядя Коля ругался с извозчиками, помогал ребятам рассаживаться с узлами на телегах. Почему–то получилось так, что Зое и Игорю надо было грузиться на разные подводы. Они запротестовали. Зоя расплакалась, и дядя Коля посадил их вместе.
Лесная дорога была разбита, колеса вязли в грязи по ступицу. Несколько раз делали остановки. Распоряжался всем уже не дядя Коля, а старый мужчина, воспитатель из детского дома, куда они ехали. Ребятам дали поесть — по кружке холодного молока да по большой шаньге — круглой лепешке с картошкой. Во время одной из таких остановок к подводе, где ехали ребята, подошли три парня.
— Эй вы, дистрофики, — тихо сказал один из них — Корнилов узнал голос того, который приставал к Зое еще на станции. — Гоните ваши узлы. Пикните — пришью.
Корнилов осторожно вынул из кармана своего осеннего пальтишка маленький револьвер, семейную реликвию Зоиной семьи, и взвел курок. Сколько раз, еще в Ленинграде, когда никого не было дома, он вынимал из тайника эту любимую свою игрушку и любовался ею. То высыпал маленькие патроны из барабана, то осторожно засовывал их в гнезда, взводил курок и целился в воображаемого врага — этим врагом всегда был человек со зловещим фашистским знаком на каске и с черными усиками, как у Гитлера, над тонким змеиным ртом.
— Долго я ждать буду! — прошипел парень. И Корнилов выстрелил наугад в темноту. Выстрелил, не думая о последствиях, о том, что его ждет. Его трясло, то ли от холода, то ли от внезапно нахлынувшего бешенства. Он снова видел перед собой эту проклятую каску и тонкий змеиный рот.
Кто–то закричал. Заржали и вдруг понесли лошади.
— Эй, эй! — завопил мужской голос. Корнилов узнал голос возницы. Услышал быстрые, чавкающие по глинистой дорожной каше шаги бегущего человека. — Стой, родные! Стой! — кричал он. И кони, наверное, узнали голос своего хозяина. Остановились.
Прибежали учитель с дядей Колей.
— Молчи! — успел шепнуть Корнилов Зое. У него была мысль швырнуть револьвер в лес, в темноту, но вместо этого он сунул его в сено, на котором они сидели.
— Что тут произошло? — спросил воспитатель.
— Кто–то стрелял, — сказала Зоя.
— Кто стрелял? Откуда? — испуганно крикнул дядя Коля.
— Из лесу. Как просвистит над головой! — соврал Корнилов.
— Кто ж тут может стрелять?
— Может, дезертир какой? — предположил возница. — У нас тут месяц назад милиция поймала одного. В землянке жил. И ружье имел.
Обоз потихоньку тронулся. Словно почувствовав что–то, дядя Коля сел на подводу, где ехали Зоя с Игорем, но ни о чем не спрашивал. Молчал всю дорогу.
Когда ночью они наконец добрались до места — старинного пермяцкого села, в котором размещался детский дом, среди их команды недосчитались троих. И у многих ребят недоставало вещей — то узла, то чемодана.
— Такая дорога, — проворчал дядя Коля. — Одни ухабы, все кишки растрясло. Немудрено было и узлы растерять.
— А дети? — спросил воспитатель. — Куда девались три парня? Надо же поиски организовать.
— Ищи ветра в поле, — усмехнулся эвакуатор. — Эти уже по три побега имеют. Я думал, они еще из поезда слиняют. Навязывают всякую шантрапу. Ворье.
А Корнилов был уверен, что и эти парни и дядя Коля — одна шайка–лейка. Куда бы он тогда пристроил их аккордеон? Ведь еще на станции он положил футляр с аккордеоном на одну из подвод, а сейчас остался
