преувеличиваю опасности и просто играю в ненужную конспирацию. (И что ж он понял, как приплюснута была моя душа этой ежедневной конспирацией, как она разрушала мне нормальную жизнь и писание?) Он видит «избыточное самоудовлетворение» в том, как я заучивал тексты наизусть и сжигал их[457]. (И только тем спас. Он и представить себе не может, сколько моих предшественников безвестно погибло на том пути.)
Наконец – и изгнание моё с родины нельзя же не оболгать. Я пишу в «Телёнке», что когда в самолёте внезапно вскочил и пошёл искать уборную (я в самолёте-то летел всего второй раз в жизни) – то ближайшее заднее помещение было пустое, – да не до разглядывания было, уже гебист положил руку на плечо и повернул меня. Но отсюда Скэммел разворачивает торжествующий детектив: ага! врёт! известно, что в заднем салоне сидели пассажиры – а тут никого? (Да, я за весь полёт не видел людей и не подозревал, что кто-то ещё летит, кроме моих гебистов.)[458] Так – не врёт ли и всё остальное?? Да может быть, Солженицын добровольно сговорился об отъезде?! – а тогда потрясающий вывод: это уравнивает его высылку с отъездами (через ОВИР) Синявского, Бродского, Максимова и других?! «Подобно многим другим неясностям его жизни, это всё ещё надо уяснить» – к тому нюх биографа и интеллект исследователя. (На чём основаны его подозрения? – да ни на чём, на обязанности биографа непременно подозревать.) – Да больше, да даже такой вопрос: а кто выбрал Германию? Да может ли это быть, чтоб Солженицын не знал о месте, куда летит самолёт, пока не приземлился во Франкфурте и увидел надпись, – наверно, и тут врёт? да неужели же в его салоне не было объявлений по громкоговорителям, куда летят? неужели советские могли отключить?[459] (Именно так.)[460]
Не затрудняется Скэммел бойко объяснять непонятные ему мои мотивы и на Западе. Не отвечал на нападки противников? – значит, попали в цель, так оно и есть. Отвечал (Карлайл)? – «ничем не вызванная резкость». А почему на Западе вмешался в политику? «Это – безсознательный побег от проблем, возникших в историческом романе: на Западе [Солженицын] встретил большие трудности от массы информации» (то есть: открылись мне архивы, упиваюсь! – нам бы ваши заботы…). Вот, выступление в Вашингтоне в 1975? – «Можно только спекулировать о причинах такого экстраординарного взрыва». (Вдоль и поперёк зубрил «Телёнка» – и не понял. Какие угодно личные, и низкие, мотивы – только не принципиальные. Не понял простой горячки боя – и что же вообще он понял во мне? зачем же взялся обо мне писать? – только для престижа? для заработка?) – Скэммелу «трудно объяснить и повышенный тон радиовыступления» в Англии. (Это – действительно не на поверхности, да. Это – русская горечь на Англию за её измены в Гражданской войне и во Второй Мировой. Но тут как раз не я его и занимаю, у него взметнулось своё истинное левое негодование на отечество: как могла Англия так восторгнуться Солженицыным и даже оскорблениями от него? «Низкое состояние британской морали и чувство неполноценности, достигнутое к середине века… оргия мазохистической эйфории»[461]. Да сходно – и во Франции, бя!)
Наконец, и мою вермонтскую замкнутость – чем можно объяснить? не может быть у писателя нужды в уединённой тишине! – ясно, что и тут моя «психологическая причуда».
А если ещё и сам персонаж там-сям, в своих разных книгах каялся о скрытых поступках своей жизни – то какие ещё возможности выплясывания для низкой души! Такие раскаяния, каких сам и не сочинишь, – как эффектно пустить в финале распухшей книги, – но уж не от персонажа, конечно, а от добросовестного биографа.
Всё ж иногда Скэммел признаётся, что трудно меня трактовать. Приведёт какую-нибудь сочную цитату из моей книги, использует её и тут же укусит исподтишка: да может быть так, но отчасти и не так. Всё время – страх занять окончательно чёткую позицию. Двусмысленность тона, на всякий случай.
Так неужели ж его прокламированный когда-то литературно-исторический очерк, «больше о Вашем творчестве, чем о Вас и о Вашей жизни», – так-таки и сполз безсильно в одну лишь политику и быт? так-таки ничего собственно о литературе в 1100-страничной «биографии писателя»?
Да, без художественного вкуса и личного такта трудно брести по жизни писателя. Духовного измерения, мировоззрения, взгляда на историю и тем более смысла самих моих книг – там не искать. Ни даже прямых статей, напечатанных в «Из-под глыб», Скэммел не понял, всё свёл к шаблонной политике. Хочет стать выше предмета – а ползёт всё ниже и ниже, всё кряду запошлил. В том духовном мире, в котором я жил все годы, – он не был ни минуты. Ему недоступно поверить, что можно действительно ощущать долг перед погибшими, долг перед Россией. Сам сплетенный из мелочных черт – он безнадёжен объяснить мою жизнь, хоть бы и хотел.
Он и сам пишет (вразумляя «авторитарного» Солженицына): «свобода в том, чтобы быть пошлым, сенсационным, безответственным – равно как и серьёзным и объективным»[462]. Вот-вот, на мою биографию неизбежно должен был найтись окололитературный пошляк, он и нашёлся.
Американская пресса, разумеется, хлынула ливнем похвал на биографа, рецензенты друг у друга переписывали похвалы (не все, конечно, одолев тысячу с лишним страниц): биография хорошо сбалансирована (это-то для американцев самое главное)… справился с невероятно трудной задачей… может стать одной из великих книг нашего времени… возможно, самая важная биография… шедевр биографического искусства… Это – больше, чем обзор исключительной жизни, – это и история советского общества…
Совсем потерялись в хоре восторгов одиночные голоса: кто не нашёл в книге «серьёзного и глубокого изложения», кто сетовал, что у Скэммела «почти полностью отсутствует какой бы то ни было анализ литературного мастерства писателя и той традиции, с которой надо связывать его политическое мышление»[463].
Можно себе представить, как же расцвёл под порханьем похвал нечестолюбивый Скэммел, как же он раззявился на славу, ведь сравнивали его и с Шекспиром. Увесистая биография принесла ему докторскую в Колумбии, кафедру в Корнелле, всеамериканское турне по университетам: ещё отдельно поведывать студентам, как писал он биографию Солженицына, с какими трудностями и находчивостью.
А потому что на родине у себя, в Британии, не разъездишься: там-то у критиков и поглубже знания, и вкус – и мимоглядная пухлая биография Скэммела восторгов не вызвала. Поначалу назвали было серьёзным достижением… убедительной трактовкой… – но быстро осадили Скэммела в ведущих газетах: в этой «трудолюбивой биографии – тенденция не видеть леса за деревьями», в книге «нет красок, метафор, ни одной вспышки неожиданного остроумия… серый стиль снижает достоверность биографии… не даёт нам почувствовать радости борьбы» – да если Скэммел сам её
