к действию»[418]. («Сотрудничество» в мою жизнь не помещалось – и резюме я упустил, очень зря. А разрешение ему написал – и он использовал его для заключения договора с издательством.)
Уезжая, оставил мне читать свои начальные главы. И тут же в письме спрашивал: ну как? Только мне и осталось заботы. Сел я нехотя. Прочёл – удручился.
И вот что написал ему о впечатлении (1.10.74): …Надо признать вашу дружественность и добросовестность, но «по темам, которые Вы тут охватываете… Вы добыли и осветили хорошо если 10 % материала, а чаще – меньше. И надо удивляться, как Вы могли иногда разглядеть такое труднодоступное, например, что я не менялся в зависимости от внешних обстоятельств. Однако в большинстве случаев, по жестокой нехватке материала [я думал, что лишь поэтому!], Вы не угадываете – движущих стимулов, направлений усилий. Минутами я закрывал глаза и воображал, что вот это я слышу о себе уже лёжа в гробу, что́ там, на Земле, написали, а уже не могу возразить или исправить – и, знаете, жутковато: как будто чьё-то лицо в водной ряби, но вроде – не моё. Да может, так и много биографий на Земле написано… Советую: не слишком спешить с Вашим замыслом… сегодня Вы ещё слишком не готовы». И предлагаю ему – пока заняться переводом «Телёнка»[419].
А он извильчиво ответил так (18.10.74), будто мой отзыв воспринял как одобрение его «метода и подхода». Переводить «Телёнка» он согласен, но лишь как подготовку к биографии, а не взамен её, – а главное, напор и натиск: «Вопрос о том, насколько Вы сможете одобрить мой проект биографии и готовы помочь и содействовать мне, мы можем, если хотите, отложить пока (хотя для меня было бы успокоительнее узнать Ваше отношение сразу), но я твёрдо намерен написать её, и с тех пор, как мы встретились, мои мысли были только об этом»[420].
Обороняюсь, отбиваюсь, уж хотя бы уклониться от чтения его дальнейших глав: «Как Вы понимаете, я не имею ни права, ни намерения Вас отговаривать, ни препятствовать Вам… Но и дать заверение, что Ваша биография “мной одобрена”, – дело очень щекотливое и может выглядеть недостойно: это сразу примет такой характер, как будто я заказал себе рекламу и способствую ей. Это приведёт и к необходимости многих консультаций, исправления Ваших материалов – всё это и не в моём вкусе и невозможно по времени»[421].
Да «я с удовольствием, – разъясняет Скэммел, – возьмусь перевести Ваши заметки [ «Телёнка»], если они не отнимут слишком много времени… Дело в том, что время так назрело для биографии, и интерес к Вам как раз так велик, что было бы жаль пропустить этот момент»[422].
Откровенно написал! – вот и объяснение, вот и вся глубина замысла: «жаль пропустить момент». А я, в круговерти, опять не вник, не очнулся.
К тому же: «Я не пишу просто “биографию”… там больше о Вашем творчестве, чем о Вас и о Вашей жизни», это будет – литературно-исторический очерк, и даже шире – взгляд на историю Советского Союза. «Сначала я не намеревался коснуться Вашей биографии, кроме как в самых общих и грубых чертах. Но потом меня издатель убедил, что читающая публика требует какой-нибудь очерк о Вашей жизни… Из книги Бурга и Файфера известно, что́ пишут легкомысленные и безразличные комментаторы. А Решетовская нам показала, как может писать злонамеренный комментатор, когда у него несравненно больше материала, чем у других… Для меня более интересна литературная persona автора, чем его личность. Я никак не собираюсь писать “интимную биографию” с размышлениями о ваших личных побуждениях или фрейдианских импульсах, о семейных счастьях и раздорах (с единственным исключением, что там, где раздор уже стал достоянием публики – скажем, в случае с Решетовской, – лучше холодно и кратко изложить факты)… Без взаимного доверия и согласия о том, что возможно, что сомнительно и что недопустимо, нельзя приступить к такой работе»[423]. «“Архипелагом ГУЛАГом” Вы совершенно подорвали первичную тему книги – воссоздать мир лагерей, осветить советскую историю под видом биографии… Но лучшего способа, чем Ваш “ГУЛАГ”, не существует и вряд ли будет существовать в будущем… [Теперь] объектив моего аппарата будет отодвинут, так что я рассмотрю Вашу деятельность на фоне русском, а не только советском»[424].
И я – поверил ему. Испросачился. Почему преградить такие искренние намерения? такой необывательский, такой широкий подход? (И вскоре присланные им недоумённейшие, элементарные вопросы по «Телёнку» – не очнули меня тоже.)
И, по не первой уже просьбе Скэммела, написал в Нью-Йорк Веронике (двоюродной сестре Решетовской, но доброму другу моему и Али): отвечай ему, что знаешь, мне – меньше хлопот.
Перевод «Телёнка», однако, всё не начинался. А тем временем ожидалось, что Скэммел будет дорабатывать с Уитни, несмотря на нелады между ними, и перевод 2-го тома «Архипелага». Из-за этого в январе 1975 они съезжались в Цюрих, вместе и с Ноултоном, президентом издательства «Харпер». (Покоробил превосходительный тон Скэммела к старшему, кроткому Уитни.) Само собой, ещё более, я жду от Скэммела помощи в дирижировании групповым переводом «Из-под глыб», всё больше полагаюсь на него.
(Позже Скэммел окончательно отказался от перевода «Телёнка» – написав, что его не устраивает предлагаемая издателем Коллинзом оплата, – да и рвался, рвался он к биографии, «не пропустить момент». А мне – ещё лучше: Виллетс-то переведёт «Телёнка» блистательно. О переводе же «Дара» Вера Набокова так отозвалась в письме к нам: когда Скэммел «работал для моего мужа… похвалить его можно было разве из любезности, и то больше за то, что очень старался». И, будучи в Лондоне в феврале 1976, – я снял со Скэммела его обещания по «Телёнку».)
Между тем он стал присылать десятки и десятки вопросов – ответить о моём происхождении, о семье, начертить родословную, – и нельзя ли приехать в Цюрих на несколько дней, задавать вопросы (12.7.76): «Мои исследования будут окончены к октябрю, и я хотел бы поговорить с Вами, прежде чем приступить к писанию»[425]. И рвался помогать опровергать кагебистскую фальшивку, пересланную мне швейцарским журналистом[426], но обошёлся я без него. – Узнал о нашем переезде в Вермонт – просится тут же приехать в Вермонт.
И вдруг прислал сделанную им в какой-то лондонской библиотеке копию старой карты – и на ней указано, где именно под Саблей был хутор Солженицыных (место папиного смертного ранения). Очень тронуло меня. И опять сбивает эта обманная мысль: если всё равно кто-то будет писать биографию, и вот уже пишет, и вроде бы приличный, дружелюбный человек, – уж тогда лучше пусть его факты будут точны. Но и безконечные объяснительные папирусы исписывать –
