да заглядывал ли он в «Колесо»? – о чём нам переписываться дальше?
Умер Генрих Бёлль, из его опубликованной посмертно переписки с астрономом доктором Теодором Шмидт-Калером вижу, что, «по объяснениям своих русскоговорящих друзей» (а кто ж там, кроме Копелева и Эткинда?), унёс Бёлль в могилу представление, что я – враг всякого разнообразия мнений и свободы их. (Так истолковали ему ещё непереведенных «Наших плюралистов».)[474]
Ах, Лёва, Лёва. Я-то – равновесно выдержал свой внешний жизненный успех, а вот ты – не выдержал моего. И своего.
На том мы со Львом и раззнались. Горько.
______________
От самой своей эмиграции в Париж, уже 15 лет, применял против меня метод «устной пропаганды» – ещё и тихий гроссмейстер злоречия Синявский. В парижских кругах, где потесней: «Солженицын – раковая опухоль на русской культуре»; а где пошире, в выступлениях перед эмигрантскими группами – с тартюфским сожалением: «Какой большой писатель погиб из-за отсутствия критики!» Ещё – и на радио, конечно. Ещё – и в Вильсон-центре, и в других вашингтонских важных сферах. Ещё ж, и покрепче, покрепче с годами, – в фойе всех литературных и славистских конференций, куда он не уставал ездить. Разумно смеряя размеры аудитории, он запускал долгоцветущие язвы против меня, чутко варьируя по времени, месту и публике. На фоне этой неутомимой упорной кампании – реже и оглядчивей были печатные выступления Синявского, однако и они изумляли.
Я только в 1974 отозвался публично на его «Россия-мать, Россия-сука»[475] – а потом сплошь молчал, восемь лет, до «Наших плюралистов» (1983)[476]. От них Синявский, видимо, сильно потерял равновесие (рассчитывал ли он, что я вообще никогда ни словом не отвечу?). Особенно его ранило появление «Плюралистов» тут же и по-французски. (Я и не собирался переводить ни на какой язык, эта статья была внутрирусская, но Клод Дюран захотел перевести, считая, что и во Франции таких настроений немало.) Уже полгода было русской статье – никто по-русски мне не отвечал, а тут, на иностранной почве, Синявскому надо было отвечать скорохватно. В короткие дни он выступил и в «Монде», и в «Нувель обсерватёр»[477].
Он не отвечал (и никогда потом не ответил, и никто другой не ответил) на сумму главных доводов. Но тут, для французских газет, ему это и не нужно было, – а что-нибудь резкое, быстрое, чтобы перебить впечатление. И он метал: «спор идёт о свободе мысли и слова» (совсем же не о том, но очень удобный конёк), «нас заставляют лезть в единомыслие», «не рецидив ли это марксизма?». Метал опрометчиво, ибо терпеливый французский читатель легко мог проверить, что ничего подобного в моей статье нет. Однако его расчёт (довольно верный): кто там будет листать, искать, что у меня: «А истина, а правда во всём мировом течении одна – Божья, и все-то мы, кто и неосознанно, жаждем к ней приблизиться, прикоснуться»[478]. А у Синявского броско: «Истина одна, и она принадлежит Солженицыну». (Вскоре вслед за ним и Эткинд: «Истина одна, Божья, а известна она – ему, Солженицыну».)
О, где те достойные мужи прошлых веков, умевшие тонко понимать, взвешенно и благородно спорить? Отчего у нынешних, даже Эстетов, вся полемика сбивается на кривое залыганье? Удивительно, что Синявский, с его, говорят, рафинированностью, – срывается в безчестье прямых подлогов с цитатами, и не раз, и даже слишком часто.
Я пишу в «Плюралистах» о подкупленной властью элите: «…ведь десятилетиями жили в столицах, и многие служили… марксистскими философами, журналистами, очеркистами, лекторами, режиссёрами кино и радио, даже пропагандистами ЦК, референтами ЦК, даже прокурорами! – и нам, с лагерного и провинциального дна, справедливо казались неотличимы от цекистов и чекистов, от коммунистической власти. Они жили с нею в ладу, ею не наказывались и с нею не боролись. И когда я в окружающей советской немоте 50-x годов готовил свой первый прорыв через стену Лжи – то именно через них прорыв, через их ложь, – и ни от кого из них нельзя было ждать поддержки»[479]. – Синявский цитирует только ту фразу, которую я здесь выделил курсивом, и фальшиво подставляет, будто я отношу её ко всей «российской интеллигенции», и ещё подписывает гаденько от себя: к тем, кто «восхищался и горячо поддерживал» повесть об Иване Денисовиче. (Ну может ли быть кто неблагодарнее и несправедливее этого Солженицына! – И тут же, развязно, объявляет себя моим кумом, зачем-то прикумился ко мне, странный приём; мы вообще виделись единожды в жизни, а это он с Алей крестил сына Александра Гинзбурга.)
А ещё – закидывает и такой плодоносный корешок (уже в «Обзервере», перекинувшись через Ла-Манш[480]): Солженицын раздувает новый «очень опасный миф», что Запад якобы заражён русофобией. Повторив, что Солженицын «ненавидит русскую интеллигенцию» и особенно «обвиняет евреев, поляков, латышей», – он кончает эффектным курбетом: разве «миф» Солженицына не подтверждает советскую пропаганду, что империалистический мир стремится уничтожить Россию? значит, идея Солженицына «чревата идеей войны»! (Би-би-си тут же подхватилась передать это интервью по-русски в СССР.)
Это он метко расчёл: «поджигателем войны» (за то, что я показывал пустотелость «разрядки») меня уже не раз клеймили на Западе, это обвинение – пойдёт, погуляет. А уж «антисемит» – это он не первый раз выпускает, и ещё как развил.
Теперь, разогнавшись или расхрабрясь, Синявский объявил, что отныне между ним и Солженицыным наступает «открытая гражданская война». (Он только не сверился с моим рабочим расписанием.)
А подделывать цитаты в полемике – этому наших плюралистов, видимо, учить не надо, вслед Синявскому подхватили в те же недели в эмигрантской нью-йоркской «Трибуне» (№ 5, янв. 1984). И тут – несколько подделок сразу.
Я пишу об африканских условиях жизни у нас на родине, о грандиозных и страшных процессах, но «наши плюралисты не замечают, что Россия – при смерти», у них одна забота: «возликует ли неограниченная свобода слова на другой день после того, как кто-то сбросит нынешний режим… над какими просторами будет завтра порхать их свободная мысль. Даже не одумаются предусмотрительно: а как же устроить дом для этой мысли? А будет ли крыша над головой? (И: будет ли в магазинах неподделанное сливочное масло?)»[481] – Они, даже не чуя иронии над собой, всерьез клеймят, что я – вообще отвергаю свободу слова, забочусь о масле вместо него. А между тем пишут, «неужели не очевидно, что там, где есть свобода и плюрализм (даже слишком, даже в избытке), там есть мясо и хлеб (тоже в избытке)»[482]. Легко вам пахать…[483]
Я нахожу комичным, как здешние плюралисты публично жалуются на массу рядовых еврейских эмигрантов, что те «находят американские свободы избыточными до опасности; нельзя без улыбки читать жалобы Шрагина», – и
