иных публицистических ходов и работ («Из-под глыб») тоже не открывал ему.
Последовал гнев Льва на «Мир и насилие»[470], а уж «Письмо вождям» он прочёл после моей высылки – и написал огромную гневную отповедь, видя в том «Письме» измену благородному либерализму. От этого, когда меня выслали, – не стало между мной и им левой переписки, и Лёва ещё более обезкуражился и ревновал, что не знает обо мне дальше, не имеет новостей – кому-нибудь сообщить, и не может направить меня, с кем мне на Западе дружить, а кого чураться.
И вскоре что-то со Львом резко изменилось. От общих наших многих друзей, а потом и от случайных в Москву заезжих, через письма и пересказы, стало до меня доноситься, и всё настойчивее, и всё горше, что он меня в Москве стал бранить, хулить да просто ругаться – в любом доме, в любом обществе, где бы только коснулся меня разговор.
Разводил я руками. С кем тёрлись мы на шарашке плечом к плечу, задушевно разговаривали часами, так теплы были всегда, вопреки и тогда же разноте взглядов, – и вдруг? Что случилось с тобой? И не поверить – уже нельзя, и не объясниться через Занавес. А – катится, катится по Москве неудержимо.
И оказалось это весьма ядовитым, потому что Лев всё общался с западными людьми как авторитетнейший истолкователь советской жизни, да и как «самый же близкий» ко мне человек, знающий меня просто насквозь, – и все мнения Копелева так же авторитетно теперь передавались на Запад и утверждались там в интеллигенции, литературоведении и печати: что литературная способность моя ограничена описанием лишь того, что я видел собственными глазами, остальное мне всё не удаётся; что Ленин художественно удался мне лишь потому, что я описал сам себя, это и есть – мой жестокий, ужасный характер вождя безжалостной партии; что моя партия уже реально создаётся, это – крайний русский национализм, и он будет ужаснее большевизма; дальше Копелев меня смешивал и со Сталиным, с аятоллой Хомейни, а уж «черносотенец, монархист, теократ» – это были самые мягкие клички.
Но в 1978 Копелевы из Москвы поручали западному журналисту передать мне поздравления к 60-летию, всё же. В 1979 Копелев опровергал публично: что никак не соучаствовал со Ржезачем (тот в предисловии Льва благодарил), и книга того – грязная. В 1980, когда Копелевы выехали за границу, – я послал Льву дружеское примирительное письмо. Тогда я, ещё не оценивая всех последствий его недобрых наговоров, написал: «Минувшие годы с сожалением воспринимал доходившие до меня из разных уст слухи, что ты враждебно высказываешься обо мне. Сам я нигде о тебе дурно не высказывался, ни устно, ни письменно, и если тебе попадётся теперь изданный Круг-96, ты увидишь, что ни доли теплоты к тебе там не убавилось». Лев ответил, что ничего враждебного не было, а только несогласия. Теперь между нами возникла табельная переписка ко дням рождения, к Новому году, разок они нас и «Христос Воскресе» поздравляли, казалось – отношения могли вполне наладиться. Лев предупредил, что дискуссий не хочет ни публичных, ни личных, да не рвался к ним и я, однако заметил ему об одной его публичной речи: «Хорошо говоришь о “единой немецкой нации” – а что ж не рубанёшь ГДР? Уж ты ли её (и их там) не знаешь?» – Он был воспитатель многих восточногерманских оборотней – из национал-социалистов в коммунисты, – он сегодня и в ФРГ очень видная уважаемая фигура, он публично заявил, что прощает немцам сразу и как еврей, и как русский – а немцы изжаждались по прощению, ещё бы! кто их не травит и сегодня! – «Если находишь место побранить старую Россию, которая не существует, то ГДР – рядом, и ещё как существует». Однако ж порадовался я, что, в отличие от большинства Третьей эмиграции, он «добродушен к России метафизической». Тут Лев обиделся: он не «добродушен» к России, а страстно любит её, это его родная страна, – пришло от него поучительное письмо на 12 больших страницах. Почему щадит ГДР – не объяснил. Но выражал ко мне и «горькую печальную жалость», и бранился «антикоммунистом советской выпечки», а вокруг меня «одиночество», но и тут же, в противоречие, толпа «почитателей-шестёрок», и толкал меня к Суслову как единомышленнику; не упустил лягнуть Рейгана как «голливудского ковбоя». Но что меня поразило: он выражал, что я не думаю того, что говорю и пишу, это – не мои подлинные мысли, а я лишь уверен, что их надо «внушить народу и вождям».
Но тогда – как, правда, разговаривать? Сколько ни поносили меня на Востоке и на Западе, и что я думаю – плохо, и что пишу – плохо, но никто до Копелева не придумал обвинить, что я пишу – не то, что думаю…
А впрочем – упрекать ли?.. Разве Лёва вот это всё – думает про меня? Да нет же, конечно. Это, как бы сказать, поёт в нём страдание обманутой любви: как же я мог перестать быть к нему доверен? отдалиться от него? Внешне, во гневе, Лёва может ожесточиться, а сердце-то у него – уязвимо мягко.
И опять перешло у нас на табельные видовые открытки или телеграммы ко дню рождения…
Однако после этой околесицы в статье Проффера, с которым Копелев был так дружен, – я не мог не спросить у Льва объяснения: как понять эту чудовищную фразу – будто я «не спал ночами, чтобы поймать врага народа, торгующего с атомной Америкой?» – ведь это относится лишь к самому Льву, это он ловил, а не я[471].
Прикатил ото Льва ответ – на 16 больших страницах. Много воспоминаний, и перекошенных; и после «Глыб» (то есть проявясь в них) я «стал обыкновенным черносотенцем» и «большевик навыворот», – а в объяснение фразы Проффера – ни слова ни слова! Правда, приложил ксерокопии четырёх страничек из своей книги о шарашке. Читаю. Того поклёпа и тут нет[472]. А всё же – это нечто другое, чем было в журнальчике, расходится. Тут – и злее, и понесло его на какую-то вздорную выдумку, будто я на шарашке, на виду у кагебистских барышень, старался выслужиться. Э, Лёва, помолчать бы тебе о «выслуживании»: я в артикуляционной группе лепил безжалостные приговоры престижным секретным телефонным системам и за то загремел в лагеря, – а ты после меня на том самом служебном месте благополучно четыре года удержался, так значит ладил? – Крайне гадко выразился Лев и о нашем милом начальнике лаборатории Трахтмане («Ройтман» в «Круге первом»)[473].
Такая ладная тюремная дружба – и вот так вздорно, ревниво, ничтожно рухнула. Больно.
Знать, на этой Земле нам уже не дотолковаться. Если «Красное Колесо», пишет, «черносотенная сказка о жидомасонском завоевании» –
