Орильи протянул руку, чтобы подобрать кинжал.
– Нет, Орильи, нет, – сказал Реми, упершись коленом ему в грудь, – нет, придется тебе остаться здесь.
И тут спала последняя пелена, затемнявшая память Орильи.
– Ле Одуэн! – вскричал он. – Я погиб!
– Пока еще нет! – произнес Реми, зажимая рот отчаянно отбивавшемуся негодяю. – Но сейчас тебе придет конец!
Выхватив правой рукой свой длинный фламандский нож, он добавил:
– Вот теперь, Орильи, ты и впрямь мертв!
Клинок вонзился в горло музыканта; послышался глухой хрип.
Диана, сидевшая на коне вполоборота, опершись о луку седла, вся дрожала, но, чуждая милосердия, смотрела на жуткое зрелище безумными глазами.
И, однако, когда кровь заструилась по клинку, она, потеряв на миг сознание, откинулась назад и рухнула наземь, словно мертвая.
В эту страшную минуту Реми было не до нее. Он обыскал Орильи, вынул у него из кармана оба свертка с золотом и, привязав к трупу увесистый камень, бросил его в пруд.
Дождь все еще лил как из ведра.
– Господи! – вымолвил он. – Смой следы твоего правосудия, ибо оно должно поразить и других преступников.
Вымыв руки в мрачных стоячих водах пруда, он поднял с земли все еще бесчувственную Диану, посадил ее на коня и сам вскочил в седло, одной рукой заботливо придерживая спутницу.
Лошадь Орильи, испуганная воем волков, которые быстро приближались, словно привлеченные страшным событием, исчезла в лесной чаще.
Как только Диана пришла в себя, оба путника, не обменявшись ни единым словом, продолжали путь в Шато-Тьерри.
Глава 14
О том, как король Генрих III не пригласил Крильона к завтраку, а Шико сам себя пригласил
На другой день после того, как в Лаферском лесу разыгрались события, о которых мы только что повествовали, король Франции вышел из ванны около девяти часов утра.
Камердинер сначала завернул его в тонкое шерстяное одеяло, а затем вытер двумя мохнатыми простынями из персидского хлопка, похожими на нежнейшее руно, после чего пришла очередь парикмахера и гардеробщиков, которых сменили парфюмеры и придворные.
Когда наконец придворные удалились, король призвал дворецкого и сказал ему, что у него нынче разыгрался аппетит и ему желателен завтрак более основательный, чем его обычный крепкий бульон.
Отрадная весть тотчас же распространилась по всему Лувру, вызвав у всех вполне законную радость, и из кухонных помещений начал уже распространяться запах жареного мяса, когда Крильон, полковник французских гвардейцев, – читатель, наверно, об этом помнит, – вошел к его величеству за приказаниями.
– Право, любезный мой Крильон, – сказал ему король, – заботься нынче утром как хочешь о безопасности моей особы, но, бога ради, не заставляй меня изображать короля. Я проснулся таким бодрым, таким веселым, мне кажется, что я и унции не вешу и сейчас улечу. Я голоден, Крильон, тебе это понятно, друг мой?
– Тем более понятно, ваше величество, – ответил полковник, – что и я сам очень голоден.
– О, ты, Крильон, всегда голоден, – смеясь, сказал король.
– Не всегда, ваше величество изволите преувеличивать, – всего три раза в день. А вы, сир?
– Я? Раз в год, да и то, когда получаю хорошие известия.
– Значит, сегодня вы получили хорошие известия, сир? Тем лучше, тем лучше, ибо они, сдается мне, появляются все реже и реже.
– Вестей не было, Крильон. Но ты ведь знаешь пословицу?
– Ах да: «Отсутствие вестей – добрые вести». Я не доверяю пословицам, ваше величество, а уж этой в особенности. Вам ничего не сообщают из Наварры?
– Ничего.
– Ничего?
– Ну разумеется. Это доказывает, что там спят.
– А из Фландрии?
– Ничего.
– Ничего? Значит, там сражаются. А из Парижа?
– Ничего.
– Значит, там устраивают заговоры.
– Или делают детей, Крильон. Кстати, о детях, Крильон, сдается мне, что у меня родится ребенок.
– У вас, сир? – вскричал до крайности изумленный Крильон.
– Да, королеве приснилось, что она беременна.
– Ну что ж, сир… – начал Крильон.
– Что еще такое?
– Я очень счастлив, что ваше величество ощутили голод так рано утром. Прощайте, сир!
– Ступай, славный мой Крильон, ступай.
– Клянусь честью, сир, – снова начал Крильон, – раз уж ваше величество так голодны, следовало бы вам пригласить меня к завтраку.
– Почему так, Крильон?
– Потому что ходят слухи, будто ваше величество питаетесь только воздухом нынешнего времени, и от этого худеете, так как воздух-то нездоровый, а я рад был бы говорить повсюду: это сущая клевета, король ест, как все люди.
– Нет, Крильон, напротив, пусть люди остаются при своем мнении. Я краснел бы от стыда, если бы на глазах своих подданных ел, как простой смертный. Пойми же, Крильон, король всегда должен быть окружен ореолом поэтичности и неизменно являть величественный вид. Вот, к примеру…
– Я слушаю, сир.
– Ты помнишь царя Александра?
– Какого Александра?
– Древнего – Alexander Magnus.[88] Впрочем, я забыл, что ты не знаешь латыни. Так вот, Александр любил купаться на виду у своих солдат, потому что он был красив, – отлично сложен и в меру упитан, так что все сравнивали его с Аполлоном.
– Ого, сир, – заметил Крильон, – но вы-то совершили бы великую ошибку, если бы вздумали подражать ему и купаться на виду у своих солдат. Уж очень вы тощи, бедняга, ваше величество.
– Славный ты все же парень, Крильон, – заявил Генрих, хлопнув полковника по плечу, – именно грубостью своей хорош, – ты мне не льстишь, ты старый друг, не то что мои придворные.
– Это потому, что вы не приглашаете меня завтракать, – отпарировал Крильон, добродушно смеясь, и простился с королем, скорее довольный, чем недовольный, ибо милостивый удар по плечу вполне возместил неприглашение к завтраку.
Как только Крильон ушел, королю подали кушать.
Королевский повар превзошел самого себя. Суп из куропаток, заправленный протертыми трюфелями и каштанами, сразу привлек внимание короля, уже начавшего трапезу с отменных устриц.
Поэтому обычный крепкий бульон, с неизменной верностью помогавший монарху восстанавливать силы, оставлен был без внимания. Тщетно открывал он в золотой миске свои блестящие глазки: эти молящие глаза – по выражению Теофиля – ничего не добились от его величества.
Король решительно приступил к супу из куропаток.
Он подносил ко рту четвертую ложку, когда за его креслом послышались чьи-то легкие шаги, раздался скрип колесиков придвигающегося кресла и хорошо знакомый голос сердито произнес:
