– Эй! Прибор!
– Шико! – воскликнул король, обернувшись.
– Я собственной особой.
И Шико, верный своим привычкам, не изменявшим ему даже после длительного отсутствия, Шико развалился в кресле, взял тарелку, вилку и стал брать с блюда самых жирных устриц, обильно поливая их лимонным соком и не добавив больше ни слова.
– Ты здесь! Ты вернулся! – повторял Генрих.
Шико указал на свой битком набитый рот и, воспользовавшись изумлением короля, притянул себе похлебку из куропаток.
– Стой, Шико, это блюдо только для меня! – вскричал Генрих и протянул руку, чтобы придвинуть к себе куропаток.
Шико братски поделился со своим повелителем, уступив ему половину.
Затем он налил себе вина, от похлебки перешел к паштету из тунца, от паштета к фаршированным ракам, для очистки совести запил это все королевским бульоном, и, глубоко вздохнув, произнес:
– Я больше не голоден.
– Черт возьми! Надо надеяться, Шико.
– Ну, здравствуй, возлюбленный мой король, как поживаешь? Сегодня у тебя какой-то бодренький вид.
– Ты находишь, Шико?
– Прелестный легкий румянец.
– Что?
– Ты же не накрашен?
– Вот еще!
– С чем тебя и поздравляю.
– В самом деле, сегодня я превосходно себя чувствую..
– Тем лучше, мой король, тем лучше. Но… тысяча чертей! Завтрак твой этим не заканчивается, у тебя, наверное, есть и что-нибудь сладенькое?
– Вот засахаренные вишни, приготовленные монмартрскими монахинями.
– Они слишком сладкие.
– Орехи, начиненные коринкой.
– Фи! С ягод не сняли кожицу.
– Тебе ничем не угодишь!
– Честное слово, все портится, даже кухня, и при дворе живут все хуже и хуже.
– Неужто при Наваррском дворе лучше? – спросил, смеясь, Генрих.
– Эхе-эхе! Может статься!
– В таком случае там, наверно, произошли большие перемены.
– Вот уж что верно, то верно, Генрике.
– Расскажи мне наконец о твоем путешествии, это меня развлечет.
– С величайшим удовольствием, для этого я и пришел. С чего прикажешь начать?
– С начала. Как было в пути?
– Прогулка, чудесная прогулка!
– И никаких неприятностей?
– У меня-то? Путешествие было сказочное.
– Никаких опасных встреч?
– Да что ты! Разве кто-нибудь посмел бы косо взглянуть на посла его христианнейшего величества? Ты клевещешь на своих подданных, сынок.
– Я задал этот вопрос, – пояснил король, польщенный тем, что в его государстве царит полнейшее спокойствие, – так как, не имея официального поручения, ты мог подвергнуться опасности.
– Повторяю, Генрике, что у тебя самое очаровательное королевство в мире: путешественников там кормят даром, дают им приют из любви к ближнему, а что касается до самой дороги, то она словно обита бархатом с золотой каемкой. Невероятно, но факт.
– Словом, ты доволен, Шико?
– Я в восторге.
– Да, да, моя полиция у меня хорошо работает.
– Великолепно! В этом нужно отдать ей должное.
– А дорога безопасна?
– Как дорога в рай. Встречаешь одних лишь херувимчиков, в своих песнопениях славящих короля.
– Видно, Шико, мы возвращаемся к Вергилию.
– К какому его сочинению?
– К «Буколикам».[89] O, fortunatos nimium![90]
– А, правильно! Но почему такое предпочтение пахарям, сынок?
– Потому что в городах, увы, дело обстоит иначе.
– Ты прав, Генрике, города – средоточие разврата.
– Сам посуди: ты беспрепятственно проехал пятьсот лье…
– Говорю тебе, все шло как по маслу.
– А я отправился всего-навсего в Венсен и, не успел проехать одного лье…
– Ну же, ну?
– Как меня едва не убили на дороге.
– Брось! – произнес Шико.
– Я все расскажу тебе, друг мой. Сейчас об этом печатается обстоятельный отчет. Не будь моих Сорока пяти, я был бы мертв.
– Правда? И где же это произошло?
– Ты хочешь спросить, где это должно было произойти?
– Да.
– Около Бель-Эба.
– Поблизости от монастыря нашего друга Горанфло?
– Вот именно.
– И как же наш друг вел себя в этих обстоятельствах?
– Как всегда, превосходно, Шико. Не знаю, проведал ли он о чем-нибудь, но вместо того чтобы храпеть, как делают в такой час все мои бездельники монахи, он стоял на своем балконе, а вся его братия охраняла дорогу.
– И ничего другого он не делал?
– Кто?
– Дон Модест.
– Он благословил меня с величием, свойственным лишь ему.
– А его монахи?
– Они во всю глотку кричали: «Да здравствует король!»
– И ты ничего больше не заметил?
– А что я еще мог заметить?
– Не было ли у них под рясами оружия?
– Они были в полном вооружении, Шико. Я узнаю в этом предусмотрительность достойного настоятеля. Этому человеку все было известно, а между тем он не пришел на следующий день, как д'Эпернон, рыться во всех моих карманах, приговаривая: «За спасение короля, ваше величество!»
– Да! На это он не способен, да и ручищи у него такие, что не влезут в твои карманы.
– Изволь, Шико, не насмехаться над доном Модестом. Он один из тех великих людей, которые прославят мое правление, и знай, что при первом же благоприятном случае я пожалую ему епископство.
– И прекрасно сделаешь, мой король.
– Заметь, Шико, – изрек король с глубокомысленным видом, – когда выдающиеся люди выходят из народа, они достигают порою совершенства. Видишь ли, в нашей дворянской крови заложены и хорошие и дурные качества, свойственные нашей породе и придающие ей в ходе истории облик, присущий ей одной. Так Валуа проницательны и изворотливы, храбры, но ленивы. Лотарингцы честолюбивы и алчны, изобретательны, деятельны, способны к интриге. Бурбоны чувственны и осмотрительны, но без идей, без воли, без силы, – ну, как Генрих. А вот когда природа создает выдающегося простолюдина, она употребляет на это дело лучшую свою глину. Вот почему твой Горанфло – совершенство.
– Ты находишь?
– Да, он человек ученый, скромный, хитрый, отважный. Из него может выйти все что угодно: министр, полководец, папа римский.
– Эй, эй! Остановитесь, ваше величество, – сказал Шико. – Если бы этот достойный человек услышал вас, он бы лопнул от гордости, ибо что там ни говори, а он полон гордыни, наш дон Модест.
– Шико, ты завистлив!
– Я? Сохрани бог. Зависть, фи – какой гнусный порок! Нет, я справедлив, только и всего. Родовитость не ослепляет меня. Stemmata quid faciunt?[91] Стало быть, тебя, мой король, чуть не убили?
– Да.
– Кто же?
