начальством…
Борис еще долго сидел один, мял голубенький клочок бумаги. На память знал десяток слов, написанных рукою Настенки. Перед самым налетом на Аксай доставил ординарец ее ответ на его вчерашнее послание с околицы Абганерова. Кается, что не вышла проводить, скучает, сохнет. Не скрыварт и страха за его жизнь… Но самые дорогие слова два последние: «Твоя Ася».
Глянув на скрюченного под одеялом командующего, задававшего храпака на всю горницу, написал:
«Ася!
Здравствуй, милая крошка!
Я здоров, занял Аксай, стою на старой квартире. Сегодня у меня ночует Харчонок.
Особенного нету ничего.
Ну, целую тебя, моя крошка, крепко и крепко.
Твой Борис».
Прошлепал босиком за печку. Постоял возле разбросавшегося на лавке Мишки. Спит, дьявол, сладко. На цыпочках вернулся в горницу, потушил лампу.
3
Завтракали до света. Для доброго аппетита хватили по граненому стакану.
Рдея в скулах, Борис признался:
— Николай Васильевич… Думаю жениться…
— Хо! Самогонку пить будем. Кто она? Девка, баба?
Борис потянулся к хлебнице. Выбрал горбушку. Откусил, с хрустом дробил крепкими зубами подпаленную житную корку. Хлебный дух, сдобренный запахом хмеля, кизячного дымка, забивал дыхание. Прожевал, ответил:
— Борисоглебская… Знаешь ты ее…
— Погоди, погоди… Не Настенка, случаем?
— Она.
— Ну вот! Все свихнулись! Окромя ее будто других и баб нету во всей Десятой. В том штабе все перегрызлись из-за нее, как кобели. Сладу нету.
— Осуждаешь?
— Боже упаси. Завидую! Посаженым отцом еще напрошусь.
— Не отпускают ее…
Отложив вилку, Харченко привалился на спинку стула. Стряхивая тылом ладони крошки с колен, с насмешкой спросил:
— А ты и не знаешь, что делать?
— Знаю.
Одеваясь, уже в прихожке, командующий посмеялся:
— Не всю ли бригаду думаешь двинуть на Абганерово, а?
Ветер на воле скаженный. Харченко ухватился за локоть комбрига. У ворот штаба, в затишке, Борис полюбопытствовал:
— Как же там… царицынским обошлось? У моих конников мозги в башках поразошлись. Добиваются все: что? А я и сам слухами пользуюсь.
— Боле всех досталось Климу. Отзывают и его, как Сталина.
— А тут, на Десятой?
— Худяков покамест…
Борис открыл калитку. Пропуская вперед себя гостя, негромко сказал, косясь на часового:
— А болтают… генерала какого-то посадили.
Обивая на крыльце с валенок снег, Харченко ответил:
— Егорова переставляют до нас… С Девятой. Он тоже как бы не в генеральском чине.
В штабе была уже одна живая бодрствующая душа.
— Хо, комиссар?! — угадал начдив.
Питашко, поспешно отсунув исписанные листы, разогнул спину.
— Вот поистине недремлющее око твое, — подковырнул Харченко комбрига, помня его давешнюю тревогу.
Борис не отозвался. Ткнулся через спинку стула к листам, над которыми только что потел политком. Выдернул нижний — начало, поднял к висячей лампе. Пробежав глазами, обратился к Питашко:
— Погоди… А сам приказ где?
— Приказ вчера еще готов был. А это разъяснение к нему, ко второму параграфу.
Прочитал и Харченко.
— Душевно. Мародеров не только надо к стенке приставлять… Пронимать их и революционным словом. А разобраться, мародеры-то разные бывают. Один… чтобы нахапать в бричку под задницу, про запас, другие — срам прикрыть. Для таких и полезно это «Разъяснение товарищам». И слова-то тут… Мастак ты, комиссар, их закручивать.
Отодвинув лист на вытянутую руку, прочитал на выбор:
— «…Борясь за правду, храбрые товарищи, мы должны быть на деле теми, за что мы боремся. Беспощадно уничтожая злых насильников-богачей, мы не должны сами брать у них примеров, за которые их уничтожаем. Призываю вас, товарищи, именем замученных и павших за наше святое дело борцов быть не только такими же борцами, но и достойными этой борьбы коммунарами…» Молодцом.
Отложил лист, снял папаху. Откровенно оглядывал неказистого на вид политкома.
— С рубкой как? Побывал вчера в бою, а?
Питашко совестливо опустил голову.
— Под мышкой шашку возил. Наган отдувался… Харченко усмехнулся, отвечая на хмурую улыбку Думенко.
— И это еще полбеды, — сознался петроградец. — Как я в седло сяду? Живого места нету, ей-богу… От верху до самых колен кожу всю чисто сбил. В лазарет совестно показаться…
