— Допустим. Только не транжирьте все деньги на меня. Отложите часть для детей.
— Не волнуйтесь, мы тратим их не только на вас.
— Вы способны просадить все деньги на мои лекарства. А ведь главное — дети.
Сильвестра в слезах вышла из комнаты и передала Бельтрану слова сеньорите. В ответ муж ее лишь покачал головою, печалясь, что такой хороший человек уходит в мир иной, тогда как кругом полным-полно дуралеев и распутников и все они живы и здоровы.
Тьерри постоянно, словно загипнотизированный, рассматривал портрет Кончи в нарядном туалете: он целовал его и тихо разговаривал с ним:
— Взгляни на своего больного, одинокого, страдающего Хайме. Его покидают последние силы, он умирает. Но если за гробом есть другая жизнь, то мы еще встретимся.
В горячечном бреду перед Хайме развертывалась цепь видений, возникали образы друзей и женщин, которых он любил.
— Что за нелепость! — удивлялся он. — Иногда мне слышатся голоса ангелов, зовущих меня.
Однажды он спросил Сильвестру:
— Она пришла, правда?
Сельвестра застыла на месте, не зная, что сказать.
— Да, да, она пришла. Я слышал ее голос. Но вы ее не впустили, чтобы она не увидела меня в таком плачевном состоянии, верно?
— Да.
— Вот и правильно.
Мозг Тьерри как будто превратился в волшебный фонарь, проецировавший в хаотическом беспорядке различные изображения: в уме его оживали то юношеские воспоминания, годы, проведенные в Нью-Йорке, то события детских лет, прожитых в маленьком кастильском городке, то пение калифорнийских моряков из Сан-Франциско. Эти пестрые видения сменялись чередой перед его мысленным взором, и он словно раздваивался: один Тьерри наблюдал за чудачествами второго.
Однажды утром, когда голова у него была непривычно ясна, Хайме заговорил с Монтойей о своей смерти.
— Разве вас, как писателя, не волнует мысль о том, что будет после вашей смерти? — спросил врач.
— После моей смерти? Какое мне дело до всей этой чепухи?
— Но, дорогой друг, прежде вы думали иначе.
— Что поделаешь! Пока человек живет, он старается жить как можно полнее. Но вот исчезает здоровье, кончаются деньги, уходит женщина. И жить больше незачем. Наступает конец. Тем лучше.
— Не понимаю такого безразличия. Вы же еще способны воспринимать окружающее.
— Даже если бы вы смогли заштопать мое тело и вдохнуть в него жизненную силу еще на несколько месяцев или лет, я все равно не знал бы, чем заняться. Я — словно кукла, у которой сломался завод. Не думайте, что я ополчаюсь на жизнь ради красного словца. Ничего подобного. Если бы у меня оставалась хоть маленькая цель, я стремился бы жить, но у меня ее нет. Единственное мое желание, чтобы все кончилось как можно скорее.
Тьерри по-прежнему пребывал в мрачном и подавленном состоянии, словно бился над какой-то загадкой, которую никак не мог разгадать. Он мало говорил и исхудал так, что стал похож на скелет. Он велел Сильвестре и Бельтрану после его смерти положить ему на грудь портрет Кончи и похоронить с ним. Он распорядился также, чтобы с его шеи не снимали медальон, в котором он носил портрет матери.
— Не беспокойтесь, — ответила плачущая Сильвестра, — мы все сделаем.
LXXII
Иногда у больного наступали минуты просветления. В это время он ясно воспринимал окружающее и о многом расспрашивал.
— Снег уже почернел? — спросил он однажды.
— Да, — ответил Бельтран.
— Тогда я больше не хочу его видеть.
В самом деле, ослепительно-белый и чистый снег уже потемнел, стал желтоватым и грязным. «То же самое произошло и с моей жизнью», — думал Тьерри.
Потом он еще раз наказал Бельтрану и Сильвестре не снимать с него после смерти медальон с миниатюрой матери и положить ему на грудь портрет Кончи.
— Не думайте об этом, — ответил Бельтран.
Поэт, как называл Хайме доктор Монтойя, уходил с достоинством, хотя врач вначале предполагал, что умирающий будет ныть и жаловаться.
— Я не боюсь смерти, — рассуждал Тьерри. — Допускаю, что в момент кончины я и почувствую страх, но он будет проходить с каждой минутой.
— Сама смерть безболезненна, — заверил его доктор.
— Когда придет пора, сделайте так, чтобы я не мучился долго.
Монтойя пообещал, что, если Тьерри будет метаться и страдать, он даст ему необходимую дозу морфина. Выбрав минуту, когда больной был в полном рассудке и сознании, дон Антолин спросил:
— Как быть с церковью?
— Никак.
— Ты не намерен исповедаться?
— Нет. Я уже не раз исповедовался тебе. Неужели ты хочешь услышать все сызнова?
— Разве ты не оставишь никаких посмертных распоряжений или наказов друзьям?
— Никаких. Мне все равно, попадут мои дурацкие кости в мавзолей или в помойную яму. Фут земли сверху — отличное покрывало.
— Кто бы подумал, мальчик, что все так кончится!
— Известно, что все кончается именно так. И любовь, и борьба, и победы — все проходит. Не изменяет только смерть.
— И у тебя нет никаких желаний?
— Никаких. Единственное мое желание, чтобы все поскорее кончилось.
Тьерри спокойно расставался с жизнью, пребывая в сладком забытьи. Отошел он утром, когда светило бледное солнце. Старик француз, крутивший на улице ручку древней шарманки, проводил его в иной мир звуками сентиментального романса. Спешно вызвали дона Антолина. Он сделал усопшему последнее помазание и прочитал над ним молитву. Сильвестра и Бельтран обрядили тело, надели на шею медальон с миниатюрой матери и положили на грудь портрет Кончи Вильякаррильо, а когда дон Антолин попытался убрать его, они решительно воспротивились. Дон Клементе, художник Диас дель Посо и полицейский Вега провели всю ночь у гроба покойного. Увидев портрет Кончи, Деметриус Беккерианский продекламировал стихи своего любимого автора, обращаясь к даме от лица ее почившего возлюбленного:
Пройдут часы и дни, пройдут за днями годы,{314}И постучишь ты в дверь,В которую нам всем иль рано, или поздноПридется постучать.Где гроб захлопнется, там рядом распахнутсяБессмертия врата,И все, о чем мы здесь молчали поневоле,Договорим мы там.
LXXIII
Холодным январским утром, обычным мадридским утром, когда снег еще лежал в низинах, к Восточному кладбищу направлялась траурная процессия. За катафалком ехало пять экипажей. В первом из них, принадлежавшем сеньору Бенигно, приятелю Тьерри, сидели священник дон Антолин, доктор Гевара и доктор Монтойа; во втором — баск-иезуит и Альфредиссимо; в третьем — Агилера, Добон и Гольфин; в четвертом — Бельтран со старшим сыном, дон Клементе и полицейский Вега; в последнем — Хозяюшка со своей сестрой Ампаро и художник Диас дель Посо. Вокруг было пустынно. По дороге брела лишь одинокая старуха, закутанная в шаль, да тащилась разбитая повозка, громыхая по камням и скрипя на ухабах. В куче мусора, выискивая завалявшуюся кость, рылась голодная собака.
Вдалеке гудел паровоз, оставляя в небе столб черного дыма.
LXXIV
Спустя несколько лет в Буэн-Ретиро выступала итальянская опереточная труппа. Сады постепенно приходили в запустение. Как-то вечером, когда давали «Гейшу», комический бас по имени Ламбиасс спел по-испански куплеты китайца из этого произведения. В одном из куплетов, разумеется, не слишком поэтичном, — он был сочинен на ходу, прямо под софитами, да к тому же, видимо, кем-то из итальянцев, — говорилось:
Сеньоры, мне известноНамеренье властейСнести для новой стройкиСей славный Колизей.Немедленно огромныйПочтамт здесь возрастет,И вместо ЛамбиассаПочтарь вам запоет.
Компания дона Пако Лесеа все еще продолжала собираться, но уже без самого дона Пако: он перебрался в небольшой провинциальный городок к родственнику. По слухам, он безвылазно торчал там в тавернах, беседуя с молодыми лоботрясами и приобщая их к традициям байронической школы.
Доктор Гевара купил дом в Андалусии и теперь лишь изредка наезжал в Мадрид. Маркиз де Кастельхирон недавно скончался.
Что касается журналистов, то Монтес Пласа руководил влиятельной газетой и был на пути к министерскому креслу; Агилера оставил литературные занятия и прославился как педагог; Гольфин находился в Америке, а Добон, ныне чиновник министерства финансов, утратил былой интерес к Ницше.
Биржевик Ромеро, тот самый, что не требовал от женщин больше, чем они могут дать, и не задававший вопросов, верны они ему или нет, совсем недавно застрелил одну из своих любовниц и был приговорен к десяти годам каторжных работ. Прикончил он ее в припадке бешеной ревности. Такой человек, утверждал Гевара, не мог быть хорошим биржевиком.
