— Я выбрала убежище, — заявила Леони, — эти неудобства там исключены.
— Вы выбрали убежище?
— Кажется, я говорила вам об одной из моих тетушек, госпоже де Парадез. Она живет в собственном замке в нескольких лье от Буа-Манде, таким образом, дорога туда приведет вас к цели вашего путешествия, а я побуду у нее во время вашего отсутствия.
— И как вы ей объясните свое появление? — осведомился Луицци.
— Скажу правду, вернее, ту ее часть, которую я должна ей сказать. Я — единственная наследница госпожи де Парадез, и она относится ко мне с нежностью матери. Я уверена, что благодаря своему доброму сердцу она легко согласится не говорить моему мужу, что я скрылась у нее от его ужасного преследования.
— А вы уверены, что она сохранит тайну?
— Уверена, как в вашей любви, Арман. Эта добрая душа много страдала, много плакала, и никто на свете не любил ее, кроме меня. Она так же предана мне, как я вам.
— Но, — продолжил Луицци, — разве она одна будет знать о вашем пребывании в замке?
— Я не смогу утаить свой приезд от ее мужа, господина де Парадеза. Но он уже стар, ему больше восьмидесяти, он болен и слаб и, впрочем, потакает всем желаниям моей тетушки, ибо обязан ей состоянием и даже именем.
Арман и Леони еще довольно долго обсуждали этот вопрос. Луицци не допускал и мысли, чтобы покинуть ее хоть на минуту, она упорствовала в своем благородном решении и настаивала, что нет лучшего способа обеспечить будущее, чем создать ему твердую основу в настоящем. Ее план казался таким разумным и легко выполнимым, что Луицци в конце концов уступил со словами:
— Вы обладаете всеми превосходными качествами, Леони, включая здравый смысл, и не существует ни одного, рабом которого я не хотел бы стать.
— То, что вы называете здравым смыслом, — промолвила графиня, — не что иное, как любовь, мой друг. Поверьте, когда ценят свое счастье, находят в себе и силы и благоразумие для его защиты. Подумайте теперь о времени отъезда в Орлеан. Мне кажется, что лучше поехать в простом дилижансе. Мы пришли сюда пешком, если теперь мы наймем частный экипаж, это привлечет внимание и нас очень быстро обнаружат.
— Вы правы, как всегда, — согласился Луицци.
Он вскоре вышел, а когда вернулся несколько минут спустя, сообщил графине, что они смогут покинуть Фонтенбло в пять часов утра, если только в дилижансе найдутся свободные места. Он сообщил также, что на всякий случай навел справки насчет наемного экипажа и узнал, что цена на него до Орлеана никого не удивит и никак не выдаст людей, желающих путешествовать незаметно.
XI
Любовь
Остаток дня прошел в последних приготовлениях. После ужина, который подали очень поздно, служанка постоялого двора зажгла две свечи и вышла из комнаты со словами:
— Мы разбудим господ завтра утром в четыре часа.
Луицци и Леони остались одни.
Ни о чем нельзя отзываться абсолютно отрицательно, даже о жизненных невзгодах, а именно они показались сегодня нестерпимыми Луицци. Всякое явление имеет положительные стороны, позволяющие принимать его безропотно. Даже такая отвратительная вещь, как бедность, которую обычно называют пороком и проклинают, даже она, несмотря на нужду и страдания, связанные с ней, порой приносит проблески радости и дарит часы наслаждения, и они становятся потом самыми приятными воспоминаниями в жизни. Лучше всех эту истину выразили, наверное, уста, не раз нашептывавшие слова любви, уста куртизанки, достигшей богатства и известности, которая восклицала с грустной усмешкой гранд-дамы: «Где те прекрасные времена, когда я была так несчастна?»
Наконец настал час, когда все было продумано и предусмотрено, и Луицци с графиней оставалось лишь подумать о самих себе. Леони лежала в постели и смотрела на барона. Он сидел у ее изголовья, опустив голову, и припоминал, обо всем ли он позаботился. Леони доставляло удовольствие наблюдать за ним. Он молчал, но был рядом, и его озабоченность была связана с ней. Луицци поднял глаза на графиню и встретил ее чистый и доверчивый взгляд.
Внезапно обоих захватило одно и то же чувство, оба забыли об угрожающей опасности, о несчастной и грешной женщине и ее сообщнике. Сейчас в этой узкой комнате постоялого двора, где была лишь одна кровать, находились только двое влюбленных.
Графиня потупилась и покраснела. По ее смущению Арман понял, что Леони подумала о том же, что и он, и от всего сердца поблагодарил ее. Но смущение женщины, так отважно доверившейся ему, вдруг вселило в него детскую неуверенность, которую он уже никак не ожидал испытать. С ним случилось то, что случается с робким влюбленным, у которого нет никаких прав, кроме права быть любимым, и который боится оскорбить любимую тем, что его признание прозвучит как требование. Ему легко говорить о любви, пока эта любовь — лишь выражение сердечных желаний, но он боится заговорить о ней, когда дело доходит до вожделения. Тогда он ищет окольных путей, чтобы не выдать свое смятение, ибо его уже выдает то, что он испытывает, и начинает вдруг говорить о вещах, находящихся за тысячу лье от его мыслей и от мыслей той, к которой он обращается.
Несомненно, Луицци не должен был впадать в подобное замешательство, но он понимал, что ничто не ранит сильнее такую, как Леони, в ее положении, чем торопливая пылкость, с которой он стремился к ее благосклонности, бывшей, по крайней мере для нее до сих пор, так сказать, всего лишь вынужденной в силу ужасных обстоятельств.
Боязнь ранить ее была слишком велика, и он не нашел ничего лучше, как заговорить об их одиночестве и тем самым положить конец разделявшему их смущению. Он обратился к ней тихим, взволнованным голосом:
— Вам все еще плохо, Леони?
Она подняла свои большие прекрасные глаза, ставшие такими ласковыми, и слегка покачала головой:
— Нет, Арман, мне уже лучше, несколько часов отдыха меня полностью восстановили.
— Прекрасно, — обрадовался Луицци, — участь, которую я вам уготовил, потребует от вас сил.
— Я найду силы, Арман, я чувствую, что найду… я вам обещаю.
Она замолчала. Луицци опять опустил голову, чувствуя, как его сердце забилось от неведомой любви, о существовании которой он даже не подозревал.
Дело в том, что женщину, к которой испытывают благоговение, не желают так, как ту, которую любят пылко и страстно. Счастье, которого ждут от нее, не то, что называют любовными утехами, оно состоит из часов высшего блаженства, когда жизнь утопает в радости, и эта радость имеет лишь один источник — два взгляда, которые встречаются, сливаются, надолго теряются один в другом, это безмятежное и светлое упоение, не нуждающееся в торопливых любовных объятиях, оно передается от сердца к сердцу через прикосновение двух горячих рук, и одна загорается от другой, которую сжимает, и сжигает ее в свою очередь.
Это столь редкое счастье, это столь божественное блаженство — его не ищут, его находят. Оно приходит однажды вечером, когда двое сидят рядом под сенью величественного дуба, глядя на бесконечные дали, напоминающие об одиночестве, оно приходит в укромном уголке театра, когда взоры всех обращены на сцену, позволяя тем, кто любит, свободно глядеть друг на друга.
Луицци был печален, ибо никогда не испытывал подобного блаженства и не смел надеяться на другое, он сидел с опущенной головой и сжавшимся сердцем, переполненным грустью.
Поскольку он не глядел на Леони, теперь она его рассматривала и скорее всего догадывалась, о чем он думает, потому что попыталась помочь выйти из мучительного смущения. Она обратилась к нему очень тихо, чтобы, так сказать, мягко пробудить его от печали:
— Вам, Арман, должно быть, тоже плохо…
Он поднял голову и взглянул на нее. Она медленно вынула руку из-под одеяла и протянула ему. Он с упоением сжал ее и, волнуясь, радостно воскликнул:
— Спасибо! Нет, нет, мне хороню.
Повернувшись всем телом к Леони, чтобы лучше видеть ее, Арман добавил:
— Я так счастлив, так…
— Да… правда? Я тоже, Арман, я счастлива… Я не понимаю, что произошло!.. Я счастлива…
Сказав это, она осторожно прикрыла глаза, как бы желая удержать в своей душе нежный взгляд Армана.
Они долго смотрели друг другу в глаза, предаваясь блаженному наслаждению, в тайну которого посвящены лишь немногие.
Потом наступил момент, когда усталость от предыдущей ночи и дня, проведенного в деятельных заботах, без минуты отдыха, незаметно овладела Арманом, его голова медленно опустилась на ее плечо, хотя взгляд по-прежнему был направлен на Леони.
Поспешным, непроизвольным движением Леони сжала его руку и привлекла к себе.
— Вам плохо, Арман, — сказала она с такой трогательной заботой, что сердце барона дрогнуло. — Вам плохо… вы так устали.
— Нет, — печально молвил он, как будто сожалея, что она почувствовала его состояние, — нет, я, как и вы, полон сил.
