ярится, нечаянно даже в благодетели попал, – Мрак заговорил понимающе:
– Самые счастливые, понимаю, не цари… а птахи небесные, что по дорогам ходят и кизяки клюют. А также бродяги, им подобные, юродивые, нищие. У меня не тцарство, всего двое растяп и неумех было, так и то знаешь как натрясся? Это перед ними казался дубом несокрушимым, скалой замшелой, всегда уверенным, всегда прущим напролом! А на самом деле душа тряслась, как овечий хвост!.. Ни сна, ни покоя не знал. И только потом, когда вывел их в люди, одного – в маги, другого в… гм… только тогда и смог вздохнуть свободно. Как зайчик скакал!
Тцар смотрел исподлобья, но на лице проступал интерес. Не глядя, ухватил с блюда сочный плод, надкусил, брызнув соком, отбросил, скривив рожу.
– Это ты-то как зайчик?
– Еще веселее, – подтвердил Мрак. – Так я двоих ссадил с плечей, а на твоем горбу вон целое тцарство! И все сидят, ножки свесив. Мол, у нас есть тцар, пущай за все и ответствует. У нас же никто никогда ни в чем не виноват, все друг на друга пальцами тычут. А все вместе – на тцаря. Он виноват, что они на своих же соплях скользаются.
Тцар хмыкнул, взял другую ягоду, начал есть. Тут же на ее месте возникла другая, незримые слуги Хозяйки работали на совесть.
– Даже землепашец, – рассуждал Мрак, – хоть в тыщи раз свободнее и счастливее тцаря, но и он помнит, что надо кормить семью, одеть и обуть детей, помочь престарелым родителям, вовремя вспахать, засеять и собрать, а потом еще и распределить зерно на всю зиму, чтоб до нового урожая хватило… А ежели бросить все к такой матери да уйти куда глаза глядят, без забот и тревог! Навстречу утренней заре… Еще и хвастать можно свободолюбием. Мол, не терплю житейских пут, не хочу обыденности, хочу каждое утро встречать в другом месте, жажду повидать мир… И, побираясь, кормясь милостыней, можно в самом деле без забот и тревог обойти весь мир, людей и страны посмотреть и втихую презирать тех, кто идет за плугом, не отрывая глаз от земли, кто подает ему кусок хлеба, дает кров на ночь. Да, можно ходить в лохмотьях, питаться коркой черствого хлеба, но быть счастливее тех, кого носят рабы на носилках. И потихоньку смеяться над ними…
Додон перестал есть, слушал.
– Так что, – закончил Мрак неожиданно, – ты меня убедил. Я пришел уговаривать вернуться, но сейчас вижу, что это я дурак. И не прав. Я только буду просить Хозяйку, чтобы отпустила меня…
Тцар повел дланью:
– Тебе здесь плохо? Оставайся. И ты тоже будешь иметь все это.
Мрак вздохнул, глаза с жадностью обшаривали красоту:
– Не ятри душу. Сам знаешь, хочется остаться. До свинячьего визга хочется.
– Так что же?
– Да надо сказать твоим, чтобы не тревожились. Думают, что тебя то ли разбойники укокошили, то ли дикие звери сожрали и не удавились. Плачут, дурни! Нашли из-за чего слезы лить.
Додон сказал невесело:
– Надо мной проклятие. То ли за мои проступки, то ли за проступки родителей… Сказано, что двое моих сыновей погибнут от моей же руки… Ты знаешь, это свершилось, как я ни пытался избежать. Мой сын погиб на охоте, когда я выстрелил в куст, куда только что метнулся олень…
– Я слышал об этом, – сказал Мрак осторожно.
– С того дня я поклялся больше не ездить на охоту, не брать в руки меч. Но когда проклятие сбылось, я решил, что заплатил сполна, теперь свободен и моему сыну ничего не угрожает… Но боги посмеялись и здесь! Сколько я ни пытался, какие жертвы ни приносил богам, у меня больше детей так и не было.
Мрак окинул его взором:
– Ты вроде бы еще не выжат досуха.
– Говорю, с тех пор детей у меня не было. Я начал менять жен, брал наложниц, но все напрасно… Я не сказал тебе, почему я вдруг оказался здесь?
– Еще нет.
– Когда я, освободившись от пут, направился к белеющим стенам Куявии, то забрел по дороге в избушку лесника. Там пряли две тихие милые женщины. В доме было чисто, опрятно. По комнате бегал мальчишка, от взгляда на которого у меня порадовалось сердце. Живой, смышленый, веселый, умненький… Женщины угостили меня жареным мясом, а я, желая посвятить мальчонку в будущие воины, нанизал на острие кинжала кусочек мяса и пригласил его взять от тцаря Куявии. Мальчонка с радостью бросился ко мне, но так спешил, что споткнулся…
Голос тцаря прервался. Из-под плотно сомкнутых век выкатились слезы. Лицо кривилось, он несколько мгновений беззвучно боролся с рыданиями.
– Неужто насмерть? – ахнул Мрак.
– Да, – прошептал Додон. – С разбегу упал на острие. Он умер мгновенно. Я зарыдал. Не знаю, почему такое отчаяние обуяло меня, но я хотел сам кинуться на тот же нож. А женщины, тоже плача, сказали, что таков мой рок. Это был мой второй сын, рождение которого семь лет назад утаили от меня.
Мрак кивнул. Тцарю не то что тцарствовать – жить не хочется. А жив потому, что здесь вроде бы и не живет, а как бы существует в дурмане.
– Мне надо на свет, – сказал он тяжело. – Твоей родне сказать надобно. Пусть реветь перестанут. Да что реветь, радоваться должны!
Уже с симпатией Додон посмотрел на человека, который берет на себя хлопоты, заботы, беспокойства в том суматошном и неприятном мире.
– Я слышал от одного волхва, – сказал Мрак, – что любой человек – ценность. А твоя жизнь – это все. Никто ведь из них, кто говорит тебе: ты должен, ты обязан, не знает, как это тяжко – тащить такую ношу! Заботиться сразу обо всех, никому не навредить… а так не бывает… все предусмотреть, никогда не ошибаться, ибо ошибки тцаря – это не ошибки стряпухи, что пересолит суп!
Додон не выдержал, воскликнул:
– Верно! Им делай так, чтобы волос с их головы не упал, а этого даже боги не могут… хоть и обещают. А как я могу все предусмотреть? И защитить всех?
– Никто не может, – сказал Мрак уверенно. – Это ты, брат, восхотел того, что не могут даже боги. Понятно, хочется везде успеть, все сделать, раз все в отдельности в твоей власти… но вот все вместе тебе не потянуть! Ты ж не разорвешься на сто тцарей! Да и сто, пожалуй, не сумели бы. Разве что тыща… а то и все полторы.
Додон смотрел жадно, в глазах заблестели слезы. Он всхлипнул, сказал жалко:
– Только ты один все понял!
