дубраве на корточках, никак не могут оправиться.
Ш а й б а н. Что мне с вами делать… Что говорят люди?
А л м е р и. Искренне рады.
В о н ь о. Очень рады.
Б о д а к и. Радуются.
Д ю к и ч. Не нарадуются.
Р е д е ц к и. Душевно рады.
Ш а й б а н. Я решил так — будем сдаваться.
Б о д а к и. Ну нет!
Явление двадцать шестое
Входит Ф о р и ш вне какого-либо образа и садится на свободный стул.
Ш а й б а н. У нас имелось две возможности: либо перейти границу — это мы отвергли, — либо сдаться. Третьего не дано.
Б о д а к и. Что ж, мне в плену прозябать? После трех лет, проведенных на фронте?
Р е д е ц к и. Это все же лучше, чем гнить в яме.
Ш а й б а н. Нас возьмут в плен не в бою. Мы сообщим им о своей готовности капитулировать и сложим оружие.
Х о л л о (встает, подходит ближе). Простите, господин учитель…
Ш а й б а н. Что тебе нужно?
Х о л л о. Я тут подумал. Как же так, вы тут рассуждали о готовности сдаться, капитулировать, а бойцы на передовой ничего об этом не знали?
Ш а й б а н н е. Разве им никто ничего не сказал? (Подходит к мужу.) Своим вопросом я могу тебе сейчас навредить?
Ш а й б а н. Не помню. Не берусь утверждать, что мы поставили солдат в известность.
А л м е р и. Что ж, давайте разбираться дальше, авось там прояснится!
П е т р а н е к. Но ведь это самое важное! Знай солдаты обстановку, они не стали бы стрелять в русских!
А л м е р и. Неужели тебе не понятно, что мы как раз и хотим доискаться до истины? (Шайбану.) На чем ты остановился?
Шайбанне садится. Ф о р и ш, пожав плечами, проходит мимо нее и выходит.
Ш а й б а н. Я сказал: сложим оружие и сообщим об этом русским. В этом случае, как пишется в их листовках, можно рассчитывать на свободное возвращение домой.
Б о д а к и. Вырвавшиеся из окружения пулеметчики рассказывали: в Андорбанье забрали в плен даже гражданских, которые никогда в жизни не были солдатами и ни за какие коврижки не сумели бы шагать в ногу.
Д ю к и ч. Такое могло случиться только по недоразумению.
Б о д а к и. Господин капитан, я уже давненько собираю гражданскую одежду. Мигом переоденемся и тут же рассеемся кто куда.
В о н ь о. Это будет как нельзя лучше. Не хочу попадаться им в руки.
Д ю к и ч. Какой прок в гражданской одежде? Кроме солдатской книжки, у нас нет никаких документов. Не думай, русские — народ смекалистый, их не проведешь!
Б о д а к и. Сам-то ты больно умный, как я погляжу.
Д ю к и ч. Мало отшатнуться от тех, кто толкнул нас на пагубный путь, надо еще перейти на противную сторону с полным доверием.
В о н ь о. А заодно и побрататься с ними? Ты, видно, за время войны совсем одурел. Не обижайся, товарищ начальник.
Ш а й б а н. Выводы в сложившейся обстановке напрашиваются сами собой: прекратить бои, признать поражение и, если это неизбежно, сдаться в плен. Но это вовсе не значит безоговорочно капитулировать, тем паче духовно покориться силе, планы которой касательно судеб моей родины мне неизвестны или они таковы, что я с ними не могу согласиться.
Р е д е ц к и. Что ж, нам отказаться от исторической миссии — стать связующим звеном между Востоком и Западом? Сдать свои державные позиции? Сдавать-то нечего! Разве что оборонительные рубежи.
Д ю к и ч. Последний клочок венгерской территории в пяти километрах от границы?
Ш а й б а н. Речь идет о принципах, а не о километрах. В конце концов, мы здесь представляем Европу.
А л м е р и. Боюсь, что Европа не претендует на подобную услугу с нашей стороны.
Ш а й б а н. Откуда это тебе известно?
А л м е р и. Европа и на сей раз солидаризировалась не с нами, а с русскими.
Ш а й б а н. Больше тебе нечего сказать?
А л м е р и. Нет, скажу. К сожалению, Дюкич прав. Наш единственный шанс — опереться на русских.
Ш а й б а н (озадаченно). Потому что они побеждают?
А л м е р и. Да.
Б о д а к и. Вот тебе и на!
В о н ь о. Я бы никогда не подумал, господин прапорщик… Все, что угодно, только не это… Что вы… витязь Алмери, так легко примирились с ними!
А л м е р и. Шансы не выбирают. Их принимают только как данные. Мы вольны ухватиться за них или упустить представившуюся возможность.
Б о д а к и. Было бы нас, венгров, раз в десять больше! Мы бы не пошли на сделку даже с самим господом богом!
Х о л л о. Но нас, увы, маловато!
А л м е р и. В сорок восьмом году, накануне вмешательства царской России{192}, по поводу нас, с одобрения царя, был состряпан меморандум. В нем есть одна фраза, от которой кровь бросается в голову. «Мадьяры, у которых революционный порыв своеобразно смыкается с варварством азиатских орд и о которых с такой же справедливостью, как и о турках, можно утверждать, что для них Европа — лишь становище, живут в окружении славянских народов, которые им в равной степени ненавистны».
Ш а й б а н. К чему ты заговорил об этом?
А л м е р и. Вовсе я не примирился с ними. Но в вопросе — как нам быть, симпатии или антипатии не должны играть решающей роли. Надо сообразовываться только с нашими интересами и с голосом разума.
Б о д а к и. Опять подсаживаться не на ту телегу? Они еще более нищие, чем мы.
Р е д е ц к и. Мы видели у них такую нужду, господин прапорщик…
А л м е р и. И такую непреклонную решимость и тесную сплоченность, которая делает великую нацию способной на любой подвиг.
Д ю к и ч. Первые христиане тоже начинали не с базилик, а с подземных катакомб.
М о ж а р. Этот все время произносит проповеди, как только язык у него не отсохнет.
В о н ь о. Мой взвод волен поступить как хочет. И я тоже!
Б о д а к и. Не обессудьте, господин прапорщик, но кому сейчас интересно, как было в сорок восьмом году? Речь идет не о Лайоше Кошуте{193}, а о спасении собственной шкуры.
А л м е р и. Значит, ты миришься с тем, что в этой проклятой войне мы ни разу не дали отпора тем, кого считаем своим злейшим врагом?
Б о д а к и. Да, неплохо бы по ним ударить… Но как?
А л м е р и. И сейчас нужно дать ответ на вопрос, на который следовало бы ответить еще полгода назад: способны ли мы взяться за оружие, чтобы постоять за самих себя? Тогда еще, разумеется, вопрос стоял перед всей страной, перед венгерской армией. Сегодня уже только мы можем ответить на него.
Д ю к и ч. Настала последняя минута, когда мы еще в состоянии что-то предпринять во имя нового, более справедливого, чем прежний, общественного строя!
А л м е р и. Строя? Полно! Не успеет он утвердиться, как тут же начнет действовать принуждением, и ты уже не будешь волен поступать как хотелось бы. Я согласен воевать только за венгров, за свою честь.
Ш а й б а н. Я думал, пафос тебе чужд.
А л м е р и. Могу выразиться и более прозаично: я хочу запастись проездным билетом, чтобы русские не сняли меня с поезда и не пришлось бы пробираться домой «зайцем».
Ш а й б а н. Что ты имеешь в виду?
А л м е р и. В лагере Вертипуста два десятка немцев
