Они отчаянно сигналили мне инфразвуком, а мои уши могли воспринимать только ультразвук.
Впрочем, скоро я заметил, что сильно преувеличил потребность музыкантов в общении. Если бы это было так, неужели они не нашли бы способа донести до слушателя музыку и текст? У тех, кому есть что сказать, это обычно получается. Кощунственная мысль зародилась у меня: бешеная громкость и звуковой хаос нужны всем этим ребятам для того, чтобы снять все вопросы относительно содержания своих вещей. Не услышал – пеняй на себя! И то, что поначалу я принял за беспокойство, за самозабвенное желание докричаться до моей души, было просто самозабвением. Они выходили на сцену для того, чтобы забыться и, если получится, довести до забвения публику.
Они выходили на сцену «поторчать», если пользоваться молодежным жаргоном. К сведению непосвященных: слово это не имеет отношения к манере их пребывания на сцене. В некоторой степени значение его передает выражение «пребывать в прекрасном расположении духа».
Итак, на сцене пребывали в прекрасном расположении духа, много двигались и издавали звучание, в то время как в зале царило уныние. Зал не мог, да и не желал включаться в настроение артистов. Криво усмехались, вяло аплодировали, срывались в буфет. Ожидаемого мною воодушевления, доходящего до экстаза, не наблюдалось.
Очевидно, слушатели имели в виду другие, более высокие критерии исполнительского творчества.
Все это живо напоминало мне обстановку джазовых «джемсейшн» двадцатилетней давности. И мы так же придирчиво слушали «своих» музыкантов, поверяя их игру звучанием трубы Луи Армстронга, кларнета Бенни Гудмана, саксофона Чарли Паркера.
Один из «внешних атрибутов» ленинградского рока – безымянный кафетерий на углу Невского и Владимирского проспектов, почему-то получившая в обиходе название «Сайгон». Лидер группы «Атолл А» Леонид Сивоедов вспоминал о «Сайгоне» и рок-клубе:
Я помню наши периодические посиделки за кофе и вареным яйцом, в знаменитой в свое время пирожковой с неофициальным названием «Сайгон» на Невском проспекте. Споры о направлениях в музыке, беседы на извечные студенческие темы «Что появилось первое – курица или яйцо?». <...>
Сразу за Аничковым мостом на Невский проспект выходит известная всем ленинградским рокменам восьмидесятых годов улица имени Рубинштейна. Да, да, того самого композитора из «Великой могучей кучки». Именно на этой улице по странному стечению обстоятельств и находился ленинградский «Рок-клуб»... В настоящее время «Рок-клуб» питерцы несколько романтизируют, но не все, как говорят, «было гладко в доме Облонских».
Вступление в заветные ряды членов «Рок-клуба» сопровождалось некоторыми препятствиями. Для того чтобы стать членом «Рок-клуба», необходимо было написать заявление, стать кандидатом и только потом, после прослушивания выступления высокой комиссией, по ее вердикту кандидат становился членом «Рок-клуба».
Писатель С. И. Коровин составил панегирик «Сайгону».
Однако в отношении этого самого «Сайгона» не все еще доподлинно раскумекано. Никому, например, и по сей день не ясно, почему все городские и междугородные маршруты перемещения весьма многочисленных индивидов пролегали исключительно через перекресток Владимирского и Невского. К примеру, ежедневная дорога с Университетской набережной на Гаванскую улицу в те времена проходила именно через «Сайгон» и занимала часов восемь, тогда как на поездку в автобусе от Гаванской до факультета уходило минут двадцать – двадцать пять. И с Петроградской на Финбан некоторые тоже ехали часов по десять-двенадцать, а то и вовсе никуда не приезжали и через несколько суток – усталые, но довольные – возвращались домой, так и не собрав ни грибов, ни ягод и не проведав дорогую бабушку на даче в Каннельярви. Часто бывало, что дева, отправленная за картошкой где-нибудь в Купчине, обнаруживала себя через некоторое время не в зеленной лавке, не на базаре, а на известном углу, причем в такой час, что уже ничего, кроме водки, нигде не купишь ни за какие деньги. Или еще веселее было, когда, скажем, некто, спустившийся во двор на Декабристов с переполненным помойным ведром и заглянувший по дороге к мусорному баку на чашечку кофе в «Сайгон», вовсе никогда в тот дом не возвращался. Таких примеров не счесть. <...>
В те времена любой, прибывший хоть на Московский вокзал, хоть на Витебский, хоть на Варшавский, хоть на какой, чесал прямо в «Сайгон» (откуда они, интересно, о нем знали?) и там запросто объяснял ситуевину: мол, мы тут приехамши – разумеется, с гуманитарными целями – и мечтаем, кстати, найти человека по имени такому-то... (Мобильников тогда не изобрели еще, а автоматы все сплошь были раздолбанные – и куда деваться?) И им, как правило, отвечали: мол, такой-то обычно является после пяти. Или смеялись прямо в лицо: «Щас, будет он вам тут, когда в “Гастрите” пиво в двенадцать выкинули». Или еще как-нибудь в том же духе, потому что вокруг тоже были замечательные точки навроде «Колокольной», «Стремянной», «Зеркал», а уж оттуда прямого обратного хода не было – явное распитие тут всяко преследовалось тоталитарным режимом, и с этим делом надо было проводить время жизни в недальних окрестностях типа «Пале-Рояля», «Больнички» или любой парадной. Вот там-то и решались всякие творческие вопросы, потому что тут мигом загребут в упаковку...
Но это было такое время. В нас кипели вперемешку юношеский максимализм и ненависть к постылой совдепской действительности. Не смейтесь, тогда только последние подонки могли чувствовать себя хозяевами жизни, а мы – боролись. Да, каждый стакан бормотухи был ножом в спину большевиков: нет, мы не будем такими, как вы, не дождетесь! Сейчас многим это видится так. И только теперь, пережив подлый и лживый диктат всевозможных Лукичей-Кузьмичей, мы избавились от ненависти и освободили наши сердца для любви. А любовь не бывает ни поздней, ни ранней – она всегда просто любовь. И нисколько не жаль пресловутой молодости, этой зимы тревоги нашей, поскольку с солнцем нам возвратилось лето.
Пусть сие и звучит несколько пафосно, но это именно тот случай, когда все к месту.
Журналист И. А. Богданов вспоминал, что в «Сайгоне» «с утра до вечера толкались непризнанные или несостоявшиеся гении, так называемая творческая интеллигенция, пишущая словом и красками и не пишущая вовсе... временные рабочие, спекулянты, операторы газовых котельных, книжные жучки, алкаши, “волосатики”, сутенеры, хиппи, фарцовщики и прочая публика. С четырех до пяти здесь был санитарный час, и после обязательной уборки “Сайгон” заполнялся еще плотнее, чем в первой половине дня, – приходили студенты дневных отделений... Для многих ленинградцев этот перекресток был если не центром мироздания, то едва ли не единственным местом в городе, где чувствовали себя среди единомышленников по образу жизни».
«Митьки», 1980-е годы
Владимир Шинкарев
Ярчайшим примером «внутренней эмиграции» 1980-х годов была ленинградская творческая группа «Митьки», вокруг которой сформировалась собственная субкультура. Ее «наглядные проявления» – тельняшки, кирзовые сапоги, телогрейки, шапки-ушанки, типичная одежда «поколения дворников и сторожей», как когда-то спел «Аквариум».
Идеологию «митьков» изложил один из членов группы художник В. Н. Шинкарев.
Участников движения предлагаю назвать митьками по имени основателя и классического образца – Дмитрия Шагина (однако образ последнего отнюдь не исчерпывает содержания движения).
Движение митьков обещает быть более органичным, нежели предшествующие названные движения: под митькa почти невозможно подделаться, не являясь им; внешняя атрибутика почти отсутствует – митьки одеваются во что попало, лучше всего в стиле битников 50-х годов, но ни в коем случае не попсово.
На лице митька чередуются два аффектированно поданных выражения: граничащая с идиотизмом ласковость и сентиментальное уныние. Bcе его движения и интонации хоть и очень ласковы, но энергичны, поэтому митек всегда кажется навеселе. Вообще всякое жизненное проявление митька максимально выражено, так что употребляемое им слово или выражение может звучать как нечленораздельный рев, при этом лицо его остается таким же умильным.
Теоретически митек – высокоморальная личность, мировоззрение его тяготеет к формуле: «православие, самодержавие, народность», однако на практике он настолько легкомысленен, что может показаться лишенным многих моральных устоев. Однако митек никогда не прибегает к насилию, не причиняет людям сознательного зла и абсолютно не агрессивен.
