Митек никогда не выразит в глаза обидчику негодования или неудовольствия по поводу причиненного ему зла.
Наиболее употребляемые митьками слова и выражения (на основе словарного запаса Д. Шагина):
ДЫК – слово, могущее заменить практически все слова и выражения. ДЫК с вопросительной интонацией заменяет слова: как, кто, почему, за что и др., но чаще служит обозначением упрека: мол, как же так? Почему так обошлись с митьком? ДЫК с восклицательной интонацией – чаще горделивая самоуверенность, согласие со словами собеседника, может выражать предостережение. ДЫК с многоточием – извинение, признание в совершенной ошибке, подлости и т. д.
ЕЛКИ-ПАЛКИ (чаще всего «ну елки-палки», еще чаще «ну елы-палы») – второе по употребимости выражение. Выражает обиду, сожаление, восторг, извинение, страх, радость, гнев и др. Характерно многократное повторение...
ОТТЯГИВАТЬСЯ – заняться чем-либо приятным, чтобы забыть о тяготах жизни митька, чаще всего означает «напиться»...
В ПОЛНЫЙ РОСТ – очень сильно. Например, «оттянуться в полный рост» – очень сильно напиться.
УЛЕТ, УБОЙ, ОБСАД, КРУТНЯК – похвала, одобрение какого-либо явления, почти всегда употребляется с прилагательным «полный».
ДУРИЛКА КАРТОННАЯ – ласковое обращение к собеседнику...
А-А-А-А! – часто употребляемый звук. С ласковой или горестной интонацией – выражение небольшого упрека; с резкой, срывающейся на визг или хрип – выражение одобрения...
При дележе чего-либо, например при разливании бутылки, употребляются три выражения, соответствующие трем типам распределения вина между митьком и его собутыльниками:
РАЗДЕЛИТЬ ПОРОВНУ – вино разливается поровну.
РАЗДЕЛИТЬ ПО-БРАТСКИ – митек выпивает большую часть.
РАЗДЕЛИТЬ ПО-ХРИСТИАНСКИ – митек выпивает все сам.
Высшее одобрение митек выражает так: руку прикладывает к животу, паху или бедру и, сжав кулак, мерно покачивает ею вверх и вниз; на лице в это время сияет неописуемый восторг...
Для митька характерно использование длинных цитат из многосерийных телефильмов; предпочитаются цитаты, имеющие жалостливый или ласковый характер...
Если митек не ведет разговор сам, он сопровождает каждую фразу рассказчика заливистым смехом, ударами по коленям или ляжкам или выкриками: «Улет! Обсад!» или же, напротив, горестными восклицаниями: «Дык! Как же так?!», причем выбор одной из этих двух реакций не мотивирован услышанным митьком. Обращение митька с любым встречным характерно чрезвычайной доброжелательностью, он всех называет ласкательными именами, братками, сестренками и т. д.
При встрече даже с малознакомыми людьми для митька обязателен трехкратный поцелуй, а при прощании он сжимает человека в объятиях, склоняется к нему на плечо и долго стоит так с закрытыми глазами.
Круг интересов митька довольно разнообразен, однако обсуждение интересующего митька предмета, например произведения живописи, почти ограничивается употреблением выражений «обсад», «крутняк» и т. д. Высшую похвалу произведению живописи митек выражает восклицанием «А-а-а-а», при этом делает рукой такой жест, будто швыряет о стену комок грязи...
Митек любит самоутверждать себя в общении с людьми, не участвующими в движении митьков.
Семинар Бориса Стругацкого: территория будущего, 1980-е годы
Андрей Столяров
Не столь радикальной, как движение «митьков», но все же несомненной формой «внутренней эмиграции» были неформальные литературные объединения. И среди них особняком стоял действующий по сей день семинар классика отечественной фантастики (на книгах братьев Стругацких выросло не одно поколение читателей) Б. Н. Стругацкого.
О том, «как все начиналось», вспоминает один из первых участников семинара писатель А. М. Столяров.
Сейчас тот мир кажется нереальным. Его можно сравнить с Атлантидой, от которой остались одни расплывчатые легенды. Трудно представить себе, но когда в Петербурге, тогда Ленинграде, возник семинар фантастов под руководством Бориса Стругацкого, еще даже не существовало компьютеров. Тексты произведений приходилось перепечатывать на машинке. А поскольку рукописи, поданные, естественно, на бумаге, ни журналы, ни издательства, как правило, не возвращали, но при этом требовали, чтобы представлен был исключительно первый, чистовой экземпляр, то практически каждый свой опус автор вынужден был перепечатывать бесчисленное количество раз.
Я, например, помню, что свою первую повесть, объемом в 160 машинописных страниц, прежде чем она была опубликована в журнале «Аврора», мне пришлось перепечатывать целых шесть раз. Это уже почти тысяча бумажных страниц. Четыре страницы в час – 240 часов тупого выстукивания по железным клавишам.
Кошмаром были опечатки. Их нельзя было просто исправить: на экране, прогнав текст через «редактор», как это делается сейчас. Нет, каждую опечатку требовалось аккуратно подчистить бритвой или закрасить специальным белым составом, «штрихом», а потом снова вставить страницу в машинку и, подведя к нужному месту, впечатать букву, слово, синтаксический знак. Так тоже – бесчисленное количество раз.
Впрочем, все это была ерунда. В молодости технических трудностей быта не замечаешь. Чем больше трудностей, тем больше пробуждается сил. Гораздо хуже было другое. Сейчас, в эпоху интернетовских чатов и форумов, когда каждый без особых проблем может найти себе сообщество по душе, опять-таки трудно представить себе, что в те тусклые времена было просто не с кем общаться. Человек обычно имел очень узкий круг приятелей на работе и небольшой, выдыхающийся с годами круг школьных или институтских друзей.
Более ничего.
Куда податься?
Где найти живую человеческую среду?
В этом смысле семинар представлял собой явление уникальное. Он заменял собой презентации, клубы, выставки, действа, творческие вечера, книги, которые не достать, фильмы, которые не посмотреть, – словом, всю обширную калейдоскопическую пестроту, образующую сейчас культурную жизнь. Более того, он заменял собой и ее политическую составляющую. На заседаниях семинара можно было обсуждать то, что, вероятно, нигде больше обсуждать было нельзя: что такое государство и как оно функционирует, что такое власть и как с ней соотносится человек, что представляют собой революции, освободительные движения, гражданский протест.
По тем временам это была неслыханная свобода. И, пожалуй – самое ценное, что давал своим участникам семинар. Все-таки в молодости свобода – важнее всего. Тот, кто этим воздухом не дышал, тот не будет по-настоящему свободным уже никогда.
Конечно, существовали ограничения. Тысячеглазый советский Аргус приглядывался и прислушивался ко всему. Борис Стругацкий иногда говорил: «Вы только, ребята, знаете, поменьше болтайте. Вот вы тут болтаете невесть что, а меня потом будут вызывать, требовать объяснений. Мне придется врать, а я этого не люблю».
Он мог бы об этом и не предупреждать. Советская жизнь напоминала о себе каждый момент. Буквально в трех минутах ходьбы от Дома писателей, где проводил свои заседания семинар, располагалось управление ленинградского КГБ. Экран телевизора, стоящего в баре, вдруг покрывался полосами помех. Как объясняли официанты, это у «соседей» начинала работать радиостанция.
При всем желании забыть об этом было нельзя. Тем более что наверняка кто-то из участников семинара регулярно осведомлял «соседей», о чем мы тут говорим. Интересно, конечно, было бы сейчас выяснить – кто. Кто сидел рядом с тобой – слушал, поддерживал, одобрял, соглашался, высказывал примерно такие же мысли, а потом аккуратно вносил все высказывания в очередной «доклад».
А впрочем, не интересно.
Все это уже позади.
Сгинуло в прошлом.
Будем надеяться, навсегда.
И был еще один важный принцип, который составлял мировоззренческую суть семинара. Все тогда действительно были молоды, энергичны, хотели славы, признания, публикаций, книг, тиражей. В молодости это совершенно естественно, на то она и дана. Однако никому и в голову не приходило рассматривать литературу как способ сделать карьеру: обрести начальственный статус, конвертировать его в соответствующие блага. То есть кому-то, разумеется, приходило. Кто-то все равно пристраивался референтом в «структуры», бегал по партийным инстанциям, цепко, как таракан, карабкался по карьерной лестнице. Но это было не правило, скорее – уродливое исключение. Променять творчество на карьеру мог, по общему мнению, только законченный идиот. Сам Дом писателя, метафизической атмосферой своей, казалось, отторгал подобные мысли. Сюда приходила Анна Ахматова, по этим лестницам поднимались Юрий Тынянов и Евгений Шварц, здесь звучали стихи Александра Кушнера, здесь возникали судьбы и начинались новые имена. Одни названия внутри чего стоили: Золотая гостиная, Красная гостиная, Мавританская гостиная, Шереметевский зал... Какая карьера? Какие там начальственные блага? Все это глупо, смешно, тратить на это жизнь? Вот написать бы рассказ, который мог бы понравиться Михаилу Зощенко, вот написать бы повесть, про которую Борис Стругацкий сказал бы, что это, в общем, знаете, ничего...
