воображении ужасные наказания, которым его подвергнут. Он даже хотел, чтобы для него придумали что-нибудь ужасное, лишь бы облегчить груз вины, который давил на него.
Но в конце концов разум возобладал. Джондалар осознал, что за весь этот вечер никто не сказал ему ни слова об этом ужасном событии. Мамут даже говорил с ним о Празднике Весны и не упомянул о происшедшем. Тогда почему Эйла плакала? Может быть, она плакала из-за этого, но никому ничего не сказала. Джондалар поднял голову, посмотрел через потухшие очаги в ее направлении. Может ли такое быть? Из всех людей она имела наибольшее право требовать наказания. Она уже получила свою долю насилия от того грубого плоскоголового… Да как он смеет плохо говорить о том, другом мужчине? Разве он лучше его?
И все же Эйла никому не сказала. Она не выдала его, не потребовала его наказать. Она слишком хороша для него. Он не заслуживает ее. Правильно, что она и Ранек должны дать Клятву, подумал Джондалар. И при этой мысли его пронзила острая боль – он понял, что это и будет ему наказанием. Дони дала ему то, чего он хотел больше всего. Она нашла для него единственную женщину, которую он смог полюбить, но он не сумел принять ее. И теперь потерял ее. Это была его вина, он примет свое наказание, но не без горечи.
Сколько Джондалар себя помнил, он всегда стремился к самоконтролю, в отличие от других мужчин, которые открыто демонстрировали свои чувства – смеялись, сердились, плакали. Но сейчас он не смог побороть желание заплакать. С тех пор как его отослали и он простился со своей нежной, доверчивой юностью, проплакав всю ночь после того, как лишился дома и семьи, он плакал лишь однажды – в объятиях Эйлы после потери своего брата. И еще одну ночь он проплакал – в темной землянке у людей, которые жили далеко от его дома, на расстоянии длиной в один год. Он плакал молча, и слез было не остановить. Он оплакивал самую горькую из всех потерь – потерю женщины, которую любил.
* * *
Долгожданный Праздник Весны был Новым годом и Днем благодарения. Он отмечался не в начале, а в разгаре сезона, когда первые почки на деревьях уже набухли и пустили ростки. Для мамутои это означало начало годового цикла. Только те, кто существовал на грани выживания, могли понять эту бурную радость, это несказанное облегчение. Они приветствовали зеленеющую землю, которая обеспечит существование и людям, и животным.
В холоднейшие ночи жестокой снежной зимы, когда, казалось, замерзал даже воздух в доме, в самых доверчивых сердцах зарождалось сомнение: вернутся ли когда-нибудь жизнь и тепло? А сейчас, когда приход весны казался очевидным, воспоминания и рассказы о прежних праздниках рассеивали былые страхи и оживляли в сердцах надежду, что времена года Великой Матери и дальше будут идти своим чередом. Потому они и старались сделать каждый Праздник Весны как можно более торжественным и запоминающимся.
К этому времени не оставалось никаких запасов провизии. Приходилось поодиночке и небольшими группами целыми днями ловить рыбу, охотиться, ставить капканы и собирать травы. Каждая травка, каждый корешок, который удавалось найти, шли в дело. Березовые и ивовые почки, молодые побеги папоротника и старые корешки – все собиралось, чистилось и горками складывалось на полу. Нижний слой березовой и ивовой коры, пропитавшийся свежими соками; черно-красные ягоды вороники, полные жестких семян, рядом с маленькими розовыми цветами на вечнозеленых низких кустарниках; а на затененных участках, еще покрытых снегом, сверкали маленькие красные брусничины, подмороженные и приобретшие нежный сладковатый привкус, окруженные темными кожистыми листиками на низких, растущих пучками ветках.
Земля в изобилии даровала вкусную свежую еду. Побеги и молодые стручки молочая шли в пищу, а цветы, богатые нектаром, использовались, чтобы подслащивать ее. Зеленые листья клевера, молочая, крапивы, бальзамина, одуванчика, дикого салата ели сырыми; искали стебли и особенно сладкие корешки татарника. Пахучие стебли лакричника ели сырыми или запекали в горячей золе. Некоторые травы собирали ради их питательности, многие – из-за аромата, некоторые заваривали как чай. Эйла собирала целебные растения.
На скалистых склонах появились трубчатые стебли дикого лука, а в лишенных тени местах – листья щавеля. Мать-и-мачеха росла в сухих речных низинах. Она была солоновата на вкус, и ее использовали, чтобы сохранять мясо на зиму, хотя Эйла собирала немного для настоев от кашля и от астмы. Горьковатые бараньи ушки использовались как приправа, для вкуса и запаха, так же как ягоды можжевельника, острые на вкус бутоны тигровых лилий, душистый базилик, шалфей, тимьян, мята, липа, которая в их краю представляла собой стелющийся кустарник, и множество других трав и растений. Некоторые из них сушили и заготавливали впрок, другие использовали сразу же.
Рыба водилась в изобилии, и именно она была излюбленным блюдом в это время года, когда большая часть зверей еще не отъелась после суровой зимы. Но и свежее мясо хотя бы одного животного, рожденного в этом году – на сей раз это был детеныш зубра, – подавалось к столу: это был символ. Пир должен был состоять только из новых плодов, дарованных землей, – это означало, что Великая Мать вновь приходит во всей красе и что Она и впредь не оставит Своих детей.
С каждым новым днем предвкушение праздника нарастало. Даже лошади чувствовали это. Эйла заметила их беспокойство. Утром она вывела их из дома, чтобы вычистить и поскрести. Это успокаивало Уинни и Удальца, да и ее тоже, и давало ей возможность подумать. Она знала, что должна сегодня дать ответ Ранеку. Завтра – Праздник Весны.
Волк крутился рядом, не сводя с нее глаз. Он обнюхивал воздух, задирал голову и озирался, бил хвостом о землю, давая знак, что кто-то приближается и этот кто-то – друг. Эйла обернулась, и ее сердце бешено заколотилось.
– Я рад, что застал тебя одну, Эйла, – сказал Джондалар странно приглушенным голосом. – Я хочу поговорить с тобой, если ты не возражаешь.
– Нет, не возражаю, – ответила она.
Он был чисто выбрит, его светлые волосы были затянуты в пучок на затылке. В одном из своих новых нарядов, подаренных Тули, он был так хорош, что в горле у нее стоял комок. Но не только его внешний облик трогал ее сердце. Даже в обносках Талута он был для нее прекрасен. Его присутствие наполняло собой весь окружающий мир. Это было особое тепло – не просто огонь страсти, нет, нечто большее, наполняющее все ее существо, и ей так хотелось прикоснуться к этому
