теплу, почувствовать, как оно несет ее, поплыть в его волнах. Но что-то в его взгляде удерживало ее. Она стояла молча, ожидая, пока он заговорит с ней.
Он на мгновение зажмурился и собрался с мыслями, не зная, как начать.
– Помнишь, когда мы были с тобой в долине, когда ты еще не очень хорошо говорила по-нашему, ты хотела сказать мне что-то очень важное, но у тебя не было для этого слов? Ты начала говорить мне это знаками – я помню, ты двигалась очень красиво, это было почти как танец.
Еще бы она этого не помнила! Она пыталась сказать ему то же, что хотела бы сказать сегодня, – хотела бы, да никак не могла: о том, что она к нему чувствует, как наполняет это чувство все ее существо, – чувство, для которого у нее еще не было слов. Даже сказать, что она любит его, было недостаточно.
– Я не уверен, есть ли на свете слова, чтобы высказать то, что я хочу сказать тебе… «Прости» – это пустой звук, но я не знаю, как сказать иначе. Прости, Эйла, я виноват перед тобой больше, чем могу выразить. Я не мог, я не имел права брать тебя силой, но сделанного не воротишь. Я могу сказать, что больше этого никогда не случится. Я скоро уйду, как только Талут скажет, что уже можно отправляться в путь, что это уже безопасно. Это твой дом… Здесь тобой дорожат, тебя любят. Ты – Эйла из народа мамутои. Я – Джондалар из зеландонии. Пора мне отправляться домой.
Эйла не в силах была произнести ни слова. Она опустила голову, пытаясь скрыть слезы, сдержать которые не могла, и вновь начала чистить Уинни. У нее не было сил глядеть на Джондалара. Он уходит. Возвращается к себе – а ее с собой не зовет. Он не хочет ее. Не любит ее. Глотая слезы, она водила ворсянкой по лошадиной спине.
Джондалар стоял, глядя ей в спину. «Ей нет до меня дела, – думал он. – Я мог бы уйти давно». Она повернулась к нему спиной; он хотел оставить ее наедине с лошадьми, но движения ее тела говорили ему что-то, что он не в силах был осознать. Это было всего лишь ощущение – как будто что-то не так; но все же он не осмелился сразу уйти.
– Эйла…
– Да, – отозвалась она, все еще стоя к нему спиной и стараясь владеть своим голосом – только бы не сорваться на крик.
– Могу я… что-то сделать для тебя, прежде чем уйду?
Она ответила не сразу. Ей хотелось сказать что-то, что изменило бы его намерения, и она в отчаянии решила прибегнуть к тому, что сближало его с ней. Лошади… Он любит лошадей, любит Удальца. Ему нравится ездить на нем.
– Да, можешь, – наконец произнесла она, стараясь говорить ровным тоном. – Помоги мне учить Удальца… пока ты здесь. Я не могу уделять ему столько времени, сколько следует. – И тут она решилась повернуться к нему.
Мог ли он подумать, что она совсем бледная и вся дрожит?
– Не знаю, сколько я здесь пробуду, – ответил Джондалар, – но сделаю все, что в моих силах.
Он хотел сказать ей больше: о том, как он ее любит, о том, что он уходит, потому что она заслуживает человека, который любил бы ее безоговорочно, – такого, как Ранек. Он опустил глаза, подыскивая подходящие слова.
Эйла боялась, что больше не сможет сдерживать слезы. Она повернулась к кобыле и стала снова чистить ее, потом, прыгнув на лошадь, помчалась во весь опор. Удалец и волчонок устремились следом за ней. Джондалар стоял пораженный, пока они не скрылись из виду, потом повернулся и пошел назад к дому.
* * *
В ночь перед Праздником Весны радостное волнение достигло такой силы, что никто не мог уснуть. И дети и взрослые – все бодрствовали допоздна. Лэти была особенно возбуждена, нетерпеливо ожидая завтрашней краткой церемонии, означающей, что она уже достигла женской зрелости и может начать готовиться к ритуалу Посвящения.
Физически она уже созрела, но ее женское достоинство не будет полным до этой церемонии; главная ее часть – ритуал Первой Радости, когда один из мужчин отворит ее лоно, чтобы оплодотворяющий дух Великой Матери вошел в него. Только став способной к материнству, она будет признана женщиной в полном смысле слова, сможет завести свой очаг и заключить союз с мужчиной. А до тех пор она будет учиться всяким познаниям о женской жизни, материнстве и мужчинах от старших женщин, от Тех, Кто Служит Великой Матери.
Все мужчины, кроме Мамута, были удалены из Мамонтового очага. Женщины собрались здесь – они наблюдали, как учат Лэти перед завтрашней церемонией, и сами давали ей советы, поддерживали ее словом. Эйла, хоть и была куда старше, тоже почерпнула для себя много нового.
– От тебя не так уж много потребуется завтрашней ночью, Лэти, – объяснил Мамут. – Потом придется научиться большему, но пока что просто примечай. Талут объявит о твоем совершеннолетии, а потом я дам тебе мут. Храни ее как следует, пока не заведешь свой очаг.
Лэти, сидевшая напротив старика, казалась немного напуганной, но всеобщее внимание, скорее, доставляло ей удовольствие.
– Видишь ли, после завтрашней церемонии ты не должна оставаться наедине с мужчиной, даже разговаривать с мужчиной один на один.
– Даже с Данугом и Друвецом? – спросила Лэти.
– Да, даже с ними, – ответил старый шаман и объяснил, что в это переходное время, когда она лишена защиты и охранительных духов детства, и полной силы женственности, она особенно подвержена разного рода зловредным воздействиям.
– А как насчет Бринана? И Ридага? – спросила юная женщина.
– Они еще дети, – объяснил Мамут. – Дети всегда защищены. Духи не оставляют их своим попечением. Потому-то тебя сейчас и надо оберегать. Духи детства покидают тебя, чтобы уступить место жизненной силе, силе Великой Матери.
– Но Талут или Уимез не причинят мне вреда. Почему я не могу оставаться с ними наедине?
– Мужские духи тянутся к жизненной силе, точь-в-точь как мужчины будут, ты увидишь, тянуться к тебе. Некоторые из мужских духов ревнуют к силе Матери. Они могут попытаться отнять ее у тебя сейчас, когда ты беззащитна. Если не принять мер предосторожности, мужской дух может войти, и, даже если он не хочет похитить твою жизненную силу, он может повредить ее или злоупотребить ею. Тогда у тебя не будет детей или твои желания извратятся и ты захочешь делить Радость с женщинами.
Глаза Лэти округлились. Она не знала, что это так опасно.
– Я
