Вспомнилось, как года три назад развито было в училище какое-то нелепое, противоестественное «кавалерство» в тринадцать-четырнадцать лет. Виноваты были, конечно, сами офицеры. На вечера почему-то приглашали только девочек, смотрели сквозь пальцы на провожания, пошлые открытки с пылающими сердцами, записки, передаваемые через ограду. Русанов умиленно говорил: «У нас в кадетском тоже…» и поощрительно посмеивался.
Боканову стало не по себе, когда он однажды встретил на главной улице вечером «тутукинца» под ручку (обязательно под ручку!) с девочкой повыше его ростом. «Душка-военный» гордо шествовал, не поворачивая шею в высоком, стоячем воротнике, но, увидев офицера, шарахнулся в сторону, позорно покинув свою «даму» (сбежал, наверно, потому, что не имел увольнительной).
Офицеры, — правда, с некоторым запозданием, — спохватились. Для праздничных вечеров начали готовить пьесы, выступления хора, оркестра — и это вытеснило фокстроты. Стали едко высмеивать «женишков», заинтересовались семьями, которые принимали суворовцев; старались, и не без успеха, чтобы между мальчиками и девочками была хорошая дружба. В старшей роте, среди семнадцатилетних-восемнадцатилетних юношей появлялись ростки новых чувств, как это было и у Володи с Галинкой, но они только облагораживали отношения.
Недавно Боканов просматривал печатные труды ежегодных съездов офицеров кадетских корпусов старой России. С тревогой и обреченностью говорили воспитатели о росте среди кадетов венерических заболеваний, самоубийств, процветании пьянства, ругани, жестоких шуток и издевательств над малышами. Было бы прегрешением против истины утверждать, что в суворовских училищах — святое благолепие. Бывали аморальные поступки и здесь. Но они случались редко и обычно вызывали взрыв возмущения большинства, а с укреплением коллектива совсем исчезли. Записки Ковалева были лучшим подтверждением нравственного роста суворовцев. Самой упорной оказалась борьба с воришками, — исчезало казенное имущество. Решающую роль в этой борьбе сыграл, опять-таки, Зорин.
Два года назад воспитанник второй роты Коля Снитко украл у своего товарища перочинный нож. Товарищи побили его.
Зорин собрал роту. С едва уловимой насмешкой сказал неофициальным тоном:
— Молодцы-ы! Горой стали на защиту личной собственности! Прямо, как Артамоновы или Тит Титычи какие-нибудь. Меня только одно удивляет, почему при такой решительности вы примиряетесь с хищением государственной, социалистической собственности? Не потому ли, что у вас сильнее всего развиты именно частнособственнические инстинкты?
Кто-то оскорбленно возразил:
— Какие же мы частные собственники, мы при социализме живем…
— Но все ли вы делаете так, как требует социализм? — нахмурил брови Зорин. — В учебниках вы лист вырвете, а потом вашему наследнику в младшей роте нельзя будет урок подготовить. И получается — портите государственную собственность, а вред приносите и личности. Я вам напомню место из военной присяги.
Зорин произнес торжественным голосом;
«Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь… всемерно беречь военное и народное имущество…»
— Понимаете, товарищи? — спросил полковник и это прозвучало, как обращение равного к равным. — Понимаете? Никогда еще, никто не получал такого наследства, какое получаете вы… До революции передавали фамильное серебро, усадьбы и сундуки. Вам же вручают отцы драгоценный клад — единственное и первое в мире социалистическое государство!
… Воровство в училище прекратилось.
* * *
Боканов закрыл дневник Ковалева. Еще некоторое время посидел за столом, перебирая в памяти разговоры с воспитанниками, случаи педагогических провалов и побед. Подумал о своих юношах; «С ними теперь будто и легче работать — стали самостоятельнее, — но и труднее — воспитательное воздействие должно быть тоньше…»
Зазвонил телефон: подполковник Русанов вызывал в роту, — генерал назначил неожиданный выход в поле. Сергей Павлович стал быстро одеваться. Нина Васильевна сонным голосом спросила недовольно:
— Опять вызывают?
— Спи, спи, — ответил он и, бесшумно закрыв дверь, вышел на улицу. Холодный ветер резко ударил в лицо, разогнал сонливость. Одинокие фигуры прохожих, с трудом удерживая равновесие, скользили по мостовой. Когда Боканов подходил к училищу, окна коридоров светились утомленным предутренним светом. Массивное здание неясно проступало на фоне темносерого неба.
В коридорах училища было непривычно тихо. За дверьми спален несколько сотен угомонившихся мальчишек видели самые сладкие, предрассветные сны.
ГЛАВА XII
КАМЕНЮКУ ПРИНИМАЮТ В КОМСОМОЛ
К дню вступления в комсомол Артем готовился как к большому празднику. Но временами возникали сомнения: а вдруг не сможет ответить на какой-нибудь политический вопрос? Позор! И Артем лихорадочно перечитывал газеты. Потом опасность мерещилась с другой стороны: — по уставу ВЛКСМ забудет что-нибудь. И Каменюка ночью, тайком, пристраивал батарейку под кроватью — перечитывал параграфы устава. Утром приставал к товарищу, протягивая книжицу:
— А ну, проверь! Все пункты проверь!
Приближение дня приема наполнило до предела Артема чувством ответственности, возбужденным ожиданием решающего события в жизни. Во время занятия химического кружка Каменюка шикнул на хихикающего Авилкина:
— Хватит, слышишь!
— А тебе больше всех надо! — огрызнулся тот, вертя бронзовой головой.
Артем ничего не сказал, только посмотрел на Авилкина так, что Павлик мгновенно умолк.
Если Артема спрашивали теперь: «Ты правду говоришь?» С уст его готово было сорваться: «Конечно. Я же готовлюсь в комсомол!» Но что-то сдерживало напоминать об этом. И в самом молчании, достоинстве, с которым он утвердительно кивал головой, заключалось больше, чем в горячих заверениях.
Подал заявление в комсомол и Павлик Авилкин, но у него это получилось, как и многое, что он делал, очень бездумно. Можно было даже заподозрить: не хочет ли Авилкин только погреться славой вступающего? И, что особенно не нравилось Каменюке, — больно много Авилкин хвастал вступлением: скромности у человека не хватало.
Наконец, наступил день приема. Заявления рассматривало бюро третьей роты, потому что в роте Тутукина было пока только два комсомольца.
Явились на бюро гурьбой ребята из класса Беседы. Глазея, ждали событий. Пришел майор Веденкин. Алексея Николаевича не было, — его вызвали в округ. Присели на скамью Гербов и Ковалев, давший рекомендацию Артему. За длинным столом, покрытым кумачом, расположились члены бюро. На задней стене комнаты висел старательно написанный лозунг: «ВЛКСМ — верный помощник партии. Примем в комсомол самых достойных».
«Молодцы! — мысленно похвалил Веденкин, одобряя торжественные приготовления. — А то мы незаметно для себя стали обеднять прием, превратили его в будничное дело! Молодцы!».
Первым рассматривалось заявление Авилкина. Он, семеня, подошел к столу. Яснее проступили веснушки на побледневшем лице, хитро забегали зеленоватые глаза — видно, и здесь собирался финтить.
Майор Веденкин, узнав, что Авилкина хотят принять в комсомол, очень удивился этому и решил обязательно быть на бюро — ребята могут допустить ошибку.
Виктор Николаевич сидел, опираясь на палочку.
Врачи установили у него ишиас, строго-настрого приказывали лечь в больницу, но Веденкин отмахивался: «Перележу дома».
Жене говорил:
— Чудаки! Разве имеет право болеть учитель, да еще в конце четверти? От одной мысли, что программа не пройдена, что Дадико остается еще без оценки, а Максим сам не сумеет подготовить доклад — мне станет хуже…
И Веденкин утром дома кое-как лечился — мешочками с горячим песком, а к полдню упрямо ковылял в училище. Сейчас, глядя на Авилкина, он думал: «Рановато вам, Павел Анатольевич, в комсомол, рановато». Припомнились недавние его штуки: перевязал голову бинтом, желая отпустить прическу, недозволенную в младшей роте; на уроке английского языка, симулируя вывихнутую шею, страдальчески объяснял Нине Осиповне — «Нервы развинтились»; у майора Тутукина просил умиленно: «Выпишите мне, пожалуйста, на каждое утро по два яйца — для командного голоса».
Но Авилкина «раскусили» сразу и без вмешательства Виктора Николаевича, тем более, что усердно помогали этому товарищи Павлика по отделению, принявшие самое живое участие в событиях, как лично их касающихся.
— А почему ты на подсказках живёшь? — изобличающе спросил с места Сенька Самсонов, часто помаргивая белыми ресницами. Авилкин не нашелся, что ответить.
— Я думаю, — высказал твердую уверенность Сенька, — лучше своя тройка, чем чужая пятерка!
