— Получил письмо из дома?
— Да, — уныло кивнул головой Кирилл, — отец недоволен. Вот, — он протянул письмо.
«Здравствуй, сынок! Шлю тебе свой привет и желаю здоровья. Вчера мы получили письмо уважаемого воспитателя Алексея Николаевича — он рассказал о твоей успеваемости… Должен признаться — утешительного мало. Хотя двоек и нет, но ты типичный троечник… Какое ты имеешь право отставать от всех вас, от меня?..» Дальше отец Голикова писал об успехах того завода, которым он руководил, и с недоумением спрашивал: «Или ты в жизнь не вдумываешься? Или о чести забыл?»
Прочитав письмо, Мария Семеновна сняла очки и внимательно посмотрела на Кирюшу.
— Неприятная история, — через силу скривил губы в улыбке Кирилл.
— Да… Но не безнадежная, — старалась успокоить его Гринева. — Ты сегодня же напиши отцу, что краснеть ему за тебя не придется. А главное — подумай о чести своего училища… Лучшие люди страны за первенство борются, вот смотри, — она протянула лежащий на столе свежий номер газеты с портретами героев труда. — Разве вы можете стоять в стороне от всенародного дела, учиться кое-как?
— Пойду — капитану письмо покажу! — решительно качнул головой Голиков. — Вы за меня будьте спокойны, Мария Семеновна…
Гринева возвратилась в библиотеку.
Пришли за книгами Дадико Мамуашвили и Геннадий Пашков…
* * *
Алексей Николаевич во дворе училища подозвал Володю:
— Ну, как с альбомом? — поинтересовался он.
— Подбираю материал, — деловито сообщил Ковалев и показал то, что достал в библиотеке, — вот не знаю, где достать текст Указа о награждении товарища Сталина первым орденом.
Капитан обещал принести необходимую книгу. Спросил об Авилкине:
— Поддается?
Владимир недовольно нахмурился:
— Слабо.
— Не сразу, не сразу, — подбодрил воспитатель. — Да, я вот о чем хотел с вами поговорить: поскольку вы, так сказать, опекаете его, прошу обратить особое внимание на воспитание у него смелости… Кое-какие успехи в этом отношении есть… Надо их закрепить и развить.
Беседа рассказал о том, что сделано и дал несколько советов Володе.
Вечером Володя предполагал быть у Галинки, но оставалось еще часа два свободного времени и он предложил Павлику пойти за город на лыжах. Авилкин с готовностью согласился. Они заскользили вниз, по Кутузовской улице. Снег то валил пухом, то неожиданно переставал падать, будто огромная заслонка время от времени закрывала ему выход из гигантской горловины и снова отодвигалась. Когда лыжники остановились у крутого обрыва к реке, Ковалев предложил:
— Давай спустимся!
Павлик боязливо посмотрел вниз. Люди, проходившие по узкому полотну железной дороги, казались отсюда крохотными.
— Д-давай, — выдавил из себя Авилкин, все еще надеясь, что Володя раздумает.
— Вперед! За мной! — крикнул Ковалев и ринулся вниз, вздымая буруны снега.
Павлик тоскливыми глазами проследил за Володей, пока тот не достиг подножия горы. «Он взрослый, — искал лазейку Авилкин. — Уйду!.. Скажу: ремешок лопнул…» Но взгляд снова проследил проложенный Ковалевым след на крутом спуске. Володя внизу махал рукой. Опять повалил снег.
Авилкин надвинул шапку на лоб, тоненько крикнул: «Е-ех!..» и с отчаянной решимостью в глазах, оттолкнувшись, помчался вниз. На половине спуска он растерялся, лыжи скрестились и Павлик врезался головой в сугроб. Шапка свалилась, и красноватая голова выделялась на снегу, как помидор. Но Авилкин тотчас поднялся, быстро приладил лыжи и доехал до Володи.
— Ушибся? — обеспокоенно спросил Ковалев.
— Пустяки! — небрежно бросил Авилкин. Щеки у него раскраснелись, глаза горели, а шапка, осыпанная снегом, съехала набекрень. Вид у него был воинственный.
— Давай еще раз! — задорно предложил Павлик. — Теперь полный порядочек будет! Вот посмотришь!
Они снова полезли наверх.
* * *
Вволю накатавшись, возвратились в училище. Павлик был возбужден и радостен. Захлебываясь, он рассказывал Владимиру о своих ощущениях при спуске с горы и не замечал, что друг его стал молчаливым и сосредоточенным. Ковалев, в какой уже раз, задавал себе вопрос; «Идти или не идти?»
…Вот уже две недели, как Владимир был в ссоре с Галинкой. Это его очень мучило. И ссора-то получилась какая-то ребяческая, точно и не поймешь из-за чего.
Началось с того, что он опоздал. Они до этого условились пойти вместе послушать концерт московского скрипача, но Володя пришел к Богачевым не в шесть тридцать вечера, а в половине восьмого. Галинка, словно бы вскользь, поинтересовалась;
— Помешало что-нибудь важное?
И раньше бывало, что он опаздывал — задерживали комсомольские или училищные дела, но Галинка никогда не упрекала, понимая несправедливость обид в таких случаях. Сегодня Ковалев задержался потому, что увлекся шахматной партией. Не умея кривить душой, он прямо признался в этом. Девушка сразу помрачнела, и по сведенным на переносице бровям, по сухому тону ее односложных ответов Владимир понял, что она всерьез обиделась. Он стал было шутить, стараясь этим смягчить свою вину:
— Посыпаю голову пеплом… и отправляюсь на поклон в Каноссу…
Но Галя только чуть повела непримиримо плечом. Идти на концерт она сначала отказалась и только после долгих убеждений — неохотно согласилась. Она молчала всю дорогу до театра, молчала и в фойе во время антрактов. Но прекрасная игра скрипача смягчила ее, и, очевидно, считая, что урок дан достаточный, она стала отвечать на вопросы Володи. Он воспрянул духом, но ненадолго, — оказывается это была лишь видимость «амнистии». И стоило ему заговорить о книге Эренбурга — «Буря», сказать, что ему эта книга очень понравилась, как Галинка решительно высказалась против.
— Автор не имел права убивать главного героя — Сергея и оставлять в живых таких подлецов, как Рихтер! — категорически заявила она.
— Разве мало наших прекрасных людей погибло в войну? — возразил Владимир и подумал об отце. — Нельзя так огульно отзываться обо всей книге, только потому, что тебе не понравилось, как писатель поступил с героем. Поспешно и нелогично!
— Именно жизненная логика не дает ему права убивать Сергея! — возмущенно настаивала девушка. — Сергей — это все мы, и, победив, он должен был жить! А насчет логики — это еще вопрос, у кого из нас она сильнее. Я, например, последовательна и дорожу своим словом, — неожиданно заключила она.
— И я дорожу своим! — вспылил Володя.
— Что-то не видно! — вздернула голову Галинка.
— Плохо смотришь! — оскорбленно ответил Володя.
Они дошли до перекрестка улиц и, холодно кивнув друг другу, расстались.
… За эти две недели Владимир несколько раз порывался Написать письмо Галинке, но удерживало ложное самолюбие.
Еще немного поколебавшись, Ковалев все же отправился к Богачевым.
Дверь ему открыла Галинка. Видно, его приход застал ее врасплох. Она и обрадовалась и не хотела показать этого. Володя начал с главного:
— Я считаю себя виноватым, — сказал он, остановившись в коридоре и решив не идти дальше, пока не скажет всего. — Я был груб…
— Да ты иди, иди сюда, — обрадовалась, потянула его за рукав Галинка. — Это я виновата, вот и мама мне выговаривала…
— А как же тебе, гордячке, не выговаривать, — отозвалась Ольга Тимофеевна, выглянув из другой комнаты, — если ты иногда сначала скажешь, а только потом подумаешь. Она даже письмо извинительное писать тебе собиралась, — сообщила Ольга Тимофеевна.
— И вовсе нет! — возмутилась этим предательством дочь.
— Да я рассоветовала, — невозмутимо продолжала Ольга Тимофеевна. — Говорю: если он дружбу ценит, — подумает, да и придет. Вот теперь и ясно, у кого логика больше развита… Ну, мне не до вас…
И она скрылась за дверью.
ГЛАВА XIV
ПОИСКИ
Когда вечером начнешь вспоминать, что же, собственно говоря, сделал сегодня, то выплывают обрывки коротких бесед, — то напряженных, строгих, то задушевных; возникает поток бесчисленных, будто бы незначительных действий: одному напомнил его обещание, другому объявил благодарность за исполненное, третьему объяснил, показал. Смотрел то хмуро, то одобрительно, то недовольно; властно приказывал и мягко просил, шутил и требовал.
В этой черновой работе, — без внешних эффектов, без ясно и немедленно осязаемых результатов, как это бывает во многих других профессиях, в работе, где во-время сказанные несколько слов важнее длинных речей, — было много тех решающих мелочей, что заполняют, порой даже загромождают день воспитателя.
Ему следовало помнить о сотнях деталей, разговоров, обещаний, то собирать свою волю и подчинять ей, то «прикасаться душой к душе» ласково и доверчиво.
От внутреннего напряжения, мелькания дел, которым не видно ни конца, ни края, к ночи чувствовал себя до предела уставшим, казалось — ничего не сделал. Но приходил короткий отдых и снова, — откуда только бралась энергия, — тянуло к детям, видел — нет, не пропали труды, поднимаются всходы.
