то смогла бы ответить на этот вопрос. Сколько ночных часов он не давал мне заснуть? Не одну сотню.
— Ух ты. В смысле — трудно тебе пришлось.
Индра снова замолчала, а потом ей в голову пришла какая-то мысль.
— А что, если помочь мне сможешь ты? — спросила она.
— Я? Как?
— Ты наверняка можешь что-нибудь рассказать мне о людях. Ну… чтобы мне было понятно.
— Ты так думаешь?
— А что? Ты ведь знаешь о людях гораздо больше, чем я. Расскажи о ком-то, кто тебе хорошо знаком. Например, о своей приёмной матери.
— О Тюре? Да я не знаю, что о ней рассказывать. О ней я теперь даже не вспоминаю.
— Может, всё же попробуешь?
— Ладно.
Индра воодушевилась.
— Садись.
Я уставился на неё:
— Куда садиться?
— Куда хочешь, — ответила Индра. Но, конечно, она не звала меня устроиться у неё на хвосте, потому что указала на стулья и свою кровать.
Я выбрал стул, стоявший у письменного стола. Индра приложила бледный пальчик к подбородку.
— С чего бы начать… Чернокрыс говорил мне, что она не разрешала вам играть. Верно?
— Да. Мы работали с утра до вечера, так что играть было некогда. Мы полировали серебро. Но оно было ненастоящее.
— Ненастоящее серебро?
— Его делали в нейзильберовой мастерской. Тюра приносила вещи домой, и мы должны были навести лоск. Она так зарабатывала — полировала дома посуду из ненастоящего серебра.
Индра кивнула и попросила:
— Рассказывай дальше.
Я задумался. Что она хочет услышать? Что покажется ей интересным?
— Она нас била, — сказал я.
— Она била вас?..
— Да… В основном меня. Я же старше.
Индра задумалась. Сразу было ясно, что мы, люди, видимся ей загадочными существами. Вещицами из проволоки, извивы которой она пыталась распрямить, чтобы рассмотреть материал. Лунный свет лился на неё, сидящую на подоконнике, и шкура Индры блестела, словно была покрыта серебром. Змеи больше и величественнее, я и представить себе не мог.
Может быть, я солгал, сказав, что больше не думаю о Тюре? Может, я про неё всё-таки иногда думал? Но, конечно, не скучал. Однако мне было интересно, думает ли она про нас. Может, спрашивает себя, куда мы подевались, когда нас тем утром не оказалось дома? Может, она хоть чуточку переживает, может, раскаивается, что лупила нас палкой и не сказала ни единого доброго слова, ни разу не улыбнулась, когда мой братишка говорил какую-нибудь детскую глупость. Интересно, как дела у Тюры: у нас-то с Иммером жизнь сильно изменилась. И живётся нам теперь лучше. Наверное, в глубине души мне даже хотелось бы, чтобы Тюра сейчас меня увидела.
— А ты знаешь почему? — спросила Индра.
— Что почему?
— Почему она вас била?
— Ну-у… наверное, она хотела добиться от нас чего-нибудь хорошего.
— В каком смысле?
— В смысле… чтобы получить плату за работу. Она плохо жила. Несколько раз чуть не переехала жить на улицу.
— Что это значит?
— Её могли выгнать из комнаты, где мы все жили. И если бы она потеряла комнату, то и работу тоже потеряла бы. Чтобы работать дома, надо иметь дом. А если у тебя нет ни дома, ни работы…
— Вот как.
— Но однажды, в последний вечер… вышло по-другому.
— По-другому?
— Мы её не послушались. И потеряли деньги… Я думал, что Тюра точно напустится с палкой на меня, но она… — Тут я сглотнул, потому что дальше надо было рассказать о том, чего я так стыдился. — Она побила не меня, а Иммера.
— Неужели?!
— Он не захотел сказать, что его зовут Мортимер. И она его побила. Тюре очень хотелось, чтобы нас звали теми, другими именами.
— Почему?
— Не знаю. Сем и Иммер — так нас звали раньше, когда мы жили с мамой и папой. То есть… они нас так называли. А Тюра сказала, что нельзя всё время цепляться за прошлое.
Индра долго молчала, а потом покачала головой.
— Ужасно, — сказала она. — Работа, подённая плата, палки и запрещённые имена. Чем больше я пытаюсь понять людей, тем меньше мне это удаётся.
— Угу, — буркнул я.
Жаль, конечно, что я не смог ей помочь, но другого результата я и не ждал. Вопрос очень уж трудный. Как могу ответить на него я — мальчик, который ничего не знает о колдовстве и чарах?
Индра задумчиво посмотрела в окно.
— Тоска по матери будет мучить меня, пока я живу. И я, кажется, никогда не найду ответа на важный вопрос.
— Ну…
— Но не век же длиться печали! — Она улыбнулась, и эта улыбка была не настороженной, а самой настоящей. — Я всё же вижу, что у меня есть будущее. В самое светлое время года со мной будет Иммер.
Я ничего не сказал, но Индра, должно быть, заметила, что я опечалился, потому что поспешила добавить:
— И конечно же ты. Ты, Сем.
— Угу.
— Сердечно благодарю тебя за то, что ты пытался помочь мне.
— Да ничего особенного.
Мы с ней надолго замолчали, а потом я сказал:
— Ну, я пойду.
— Если хочешь.
Я подошёл к двери, но у порога остановился. Мне кое-что пришло в голову, и я не знал, надо ли об этом говорить. Может, меня тогда будет видно совсем насквозь? Но мне захотелось, чтобы Индра знала про меня всё. Чтобы она смогла увидеть меня.
— Надо было мне тогда вступиться, — сказал я и обернулся.
— Что-что? — переспросила Индра.
— Когда она его била. Мне надо было вступиться.
— Зачем?
— Ну, он же мой младший брат. А младших братьев надо защищать.
Индра задумалась — непохоже, что она меня поняла. Наконец она вскинула голову и улыбнулась.
— Не тревожься, Сем. По-моему, с Иммером не случилось ничего дурного. Он выглядит бодрым и счастливым, правда?
— Ну да. Да.
Я вышел и стал спускаться по длинной винтовой лестнице.
Когда я возвращался в детскую, звериные головы таращились на меня со стены коридора. Смотрели стеклянными глазами — чёрными, блестящими, пустыми. А у Тюры стены были голые. Только старые газеты на самых затёртых местах. А ещё сундучок, который она соорудила из ящика из-под сахара и в котором хранила свою скудную утварь. Две тарелки и кружка. Поцарапанный стаканчик, из которого пила квас, — наверняка она его где-нибудь нашла.
Не знаю почему, но мне пришло в голову, что в этот стаканчик было бы очень красиво поставить цветок. Тот самый, который Иммер сорвал в день, когда она вела нас из приюта к себе домой. Когда мы с ним шли, взявшись за руки, и сами сияли как солнце, а солнце висело в небе, как большой круглый одуванчик.
Но Тюра так и не поставила одуванчик Иммера в стакан. Она сунула его в
