Жить ему оставалось считанные мгновенья, но страха он не испытывал и краем успел отметить, что его и не должно быть — перед тою жестокой неотвратимостью, цену которой осознал он только сейчас.
В оцепенении подумал, что вот как это, оказывается, бывает, когда тебе приходит конец, и тут вспышка сознания, необычайно яркая из-за того, что была последнею, сделала для него вдруг ясным и смысл готовой оборваться его жизни, и загадку всеобщего бытия, и все тайное тайных, куда не мог он проникнуть прежде. Теперь открылось, что постичь это можно только на грани, которую переходил он в эти секунды, и оттого, что возврата уже не будет, его захлестнула горькая обида.
С нарастающей жадностью ему захотелось остаться и жить дальше, он сделал отчаянную попытку удержаться перед чертой...
Оцепененье пропало, Котельников перевернулся на спину и только тогда открыл глаза и проснулся.
Пришедший задним числом испуг начал теперь отпускать его, лишь сердце билось чаще обычного, и он лежал притихший, ждал, пока оно успокоится.
В избе держался призрачный полумрак, но синеватый свет сочился из окон у него над головой, зато в двух других, справа, темь оставалась еще неразмытою. Котельников не услышал ни похрапыванья, ни даже дыханья, только стенные, с кукушкой часы постукивали неторопливо, и он подумал, что, может быть, он кричал, и дед с бабушкой теперь не спят, а прислушались.
Правда, такого с ним не случалось, чтобы кричал во сне. Да ведь и умирать так, как умирал он сейчас, ему не приходилось, и даже сразу после травмы, в самые тяжелые дни беспамятства, когда жизнь его и в самом деле висела на волоске, смерть не представлялась ему такою отчетливой, как нынче...
Может, это был теперь сгусток тех расплывчатых ощущений, которые мучили его раньше, когда ему было плохо? Или случилось другое: тогда к нему было трудно подступиться, потому что жил, стиснув зубы, днем и ночью настороже, и смерть отошла и затаилась, чтобы выждать и напасть на него теперь, когда он решил, что самое страшное все-таки уже позади, и позволил себе расслабиться?
И умер бы, благополучно прожив больше полугода после травмы, умер бы не в больнице и не дома, а в этом глухом таежном селе, откуда тело его повезли бы по реке на моторке... Или ребята сообразили бы вертолет?
Ладно, сказал себе уже не без издевки, оставь им эту заботу твоим друзьям, — что у тебя, мало забот своих?
В темноте попробовал и раз и другой насмешливо улыбнуться, потянулся, закладывая руки за голову, поправил на груди одеяло и улыбнулся опять, но скулы по-прежнему были твердыми, и от этих улыбок, которыми он учился подбадривать себя да поднимать настроение, осталось такое ощущение, словно на правой щеке у него флюс.
Сразу переключиться Котельников не смог, опять ему представилось, как смотрит на него, мертвого, маленький Ванюшка, как ничего не понимает... Или Вика не даст ему и взглянуть, и все произойдет без него, без Ванюшки, и лишь потом, очень нескоро станет вдруг выросший без родного отца Ванюшка настойчиво копаться в памяти и расспрашивать мать да старшего братца, начнет выискивать в себе черты, которые вдруг покажутся ему отцовскими, — так же, как казалось это Котельникову, который сам был послевоенная безотцовщина.
«Вот чтобы с Ванюшкой этого не случилось, — сказал себе Котельников и торопливо добавил: — И с Гришей тоже... Ты это брось».
Затем он уснул, остаток ночи спал хорошо, но перед утром ему опять приснилось, будто подъем этой махины, «груши» да опорного кольца второго конвертера, прошел без него, — он, как и договаривались, приехал к началу смены, а Гиричев с Алексеем Иванычем смеются: ты извини, мол, Андреич, мало-мало опоздал, осталось тебе только принять работу, все уже на месте, как тут и было...
Он тихонько проснулся, подумал опять: неужели, и верно, в тот раз он переусердствовал, когда руководить установкой взялся сам? У них велось, считай, уже несколько лет: любой «пор» на сложный подъем они с Гиричевым сперва проверяли по отдельности, потом садились рядком, звали Алексея Иваныча и все уточняли да обговаривали.
У Гиричева, несмотря, на молодость — студенческие штаны едва небось успел доносить, — монтажной хватки хоть отбавляй: и башковит и напорист. А если к этому прибавить опыт да смекалку их лучшего бригадира, прибавить расторопность за долгие годы вышколенных им отчаюг да умельцев... За спиною у Алексея Иваныча и бездельнику бы жилось как у Христа за пазухой, а с толковым прорабом были они пара, каких поискать. Потому и повелось: с вечера договаривались обычно, когда начать — все при этом чуть ли не сверяли часы, — а потом Гиричев с Алексеем Иванычем или оставались в ночь, или вместе со слесарями на несколько часов раньше приезжали на аварийной... И к тому времени, когда трестовское начальство подъезжало, чтобы застать начало подъема и еще раз отдать «цэу», все уже было позади. Котельникову оставалось заодно со всеми удивляться, и для порядка он, конечно, журил хлопцев и громким голосом строго предупреждал, чтобы это в последний раз, а они каялись и обещали, что да, больше такого не случится, но при следующем трудном подъеме все в точности повторялось, и это была не то чтобы уступка суеверию, не то чтобы игра в фарт, — просто и Котельников, и прораб его с бригадиром считали, что каждый должен заниматься своим делом и успешнее всего люди занимаются им тогда, когда никто их по мелочам не дергает, над душой у них не стоит, под ногами не болтается.
Может, надо было и сумасшедший этот подъем тоже целиком доверить Гиричеву, хотя как тут, конечно, передоверишь, если бумага такая специальная была: разрешается только под персональную ответственность главного инженера монтажного управления Котельникова. И тут уж ничего не поделаешь, мудрецы все стали — глядишь, в случае чего такая бумага и сгодится, кого-нибудь да прикроет.
Этот сон, такой умиротворенный в самом начале, снова разбередил его... И неужели, подумал он, все было зря?..
То, что на его кафедру в институт отдавали просчитать, выдержат ли «грушу» проушины опорного кольца, Растихин не стал от него скрывать, сказал, что в заключении он так и написал: считает, что созданное недавно в Москве специальное конструкторское бюро по конвертерам необоснованно изменило старый проект, предусматривавший для проушин запас прочности побольше нынешнего. Все это, может, было бы в порядке вещей, если бы краем уха Котельников не услышал другого разговора: будто приезжавший недавно на стройку представитель того самого завода который перед этим один в стране выдавал документацию на конвертеры, ненароком, уже при прощании в ресторане, обмолвился, что у них на заводе знают о промахе москвичей. Представитель этот так вроде и сказал: ничего, ничего, пусть, мол, разок обожгутся, для начала всегда полезно — глядишь, столичной спеси и поубавится...
Естественно, что попортивший ему столько крови конвертерный был теперь особенно дорог Котельникову, — он, когда услышал об этом, задохнулся от возмущения: неужели так далеко зашла межведомственная распря, что участники ее забыли о главном — о тех, кто будет на этих конвертерах работать?
Позвонил Растихину, сказал, что немедленно приедет, они почти тут же встретились, и Растихин, этот опытный психотерапевт, все сразу, конечно, понял и мгновенно почти, как он умеет, перешел на другую тему, стал сыпать анекдотами, а потом, когда Котельников попробовал вернуть его к разговору, хитренько рассмеялся: «Да ты никак всерьез?.. Я думал, шутишь!»
И он поверил ему, и верил до тех пор, пока отличающийся простодушием зам. главного инженера треста недавно не сказал ему: «Хотел было снова о проушинах, да Растихин сказал, запретная для тебя тема...» Он спросил в упор: почему это, интересно, Растихин должен решать, что ему, Котельникову, можно знать, а что — нельзя? «Вообще-то в какой-то мере это его право, — сказал зам. — Это он ведь тогда в ресторане бывшего спеца по конвертерам — по морде, а тот очухался да чуть не на колени: простите, братцы не подумал, оно и вырвалось — пусть останется между нами!..»
Конечно, Растихин щадит Котельникова, не хочет, чтобы он увяз в размышлениях, как оно у нас порой происходит: ясно, что в проекте ошибка, а поворачивать поздно, ничего, будь что будет, строим дальше, потому как сталь нужна позарез, чтобы заткнуть очередную дырку в планировании!..
Ладно, с Котельниковым, предположим, ясно. А что сам Растихин? Он ведь не такой человек, чтобы промолчать только потому, что кто-то там стал перед ним на колени... Что он для себя-то решил?
Ну, ладно, подумал Котельников, оставим это пока ему одному, оставим до тех времен, когда можно будет поговорить с ним об этом в открытую и всерьез, без скидок на состояние его, Котельникова, здоровья... Но будут ли такие времена? Скоро ли?..
Эти свои грустные, в полусне пришедшие размышления Котельников тоже решил было заспать, но уснуть ему больше, как ни старался, не удалось, в чуткой дреме он слышал, как вставали и дед и бабушка, как потихоньку переговаривались:
