— А ты, баушка, разве не ушла еще?
Котельников сел и придвинулся поближе.
Дед взял из корзины щенка и положил его на середину пустой табуретки. То ли от холода, то ли оттого, что остался один, щенок мелко подрагивал. Приподнимаясь на коротеньких лапках, туда и сюда повел лобастенькой головой, покачнулся, медленно пошел, заплетаясь, и тут же чуть было не свалился вниз, но каким-то чудом остался на табуретке, слегка отступил, повернулся, медленно пополз в другую сторону и тут едва не сорвался, но опять удержался на самом краю и тихонечко взвизгнул.
Двумя пальцами дед взял его за загривок и опустил в пустое лукошко.
— Ну и что? — приподнял голову Котельников.
Дед развел руками:
— А смотри! Я не запрещаю.
Другой щенок тут же шлепнулся с табуретки. Котельникову показалось, что сильно ударился, и он протянул было к нему руку, но дед опередил его. Подержал на раскрытой ладони, будто взвешивал, покачал головой, а потом приподнял с пола мешок, слегка тряхнул, расправляя горловину. Сунул щенка внутрь и еще раз тряхнул, провожая его на дно.
От мешка этого, только что лежавшего в темной кладовке, повеяло пустотою и холодом, Котельникову разом все стало ясно, и он смотрел, как под ногами у него на грубой мешковине тихонько шевелятся складки.
А по табуретке уже ползал третий собачонок.
Под конец в лукошке оказалось четыре щенка и два в мешке, и эти опять лежали не поймешь где чья голова, жались в кучку, а те двое все путались в мешке, никак не могли найти друг друга, и это казалось Котельникову самым горьким.
Дед порылся в лукошке и одного из щенят вытащил оттуда за хвост. Собачонок повизгивал, изгибался, приподнимал мордашку и взмахивал передними лапками, — Котельникову казалось, норовит цапнуть деда за пальцы. А тот подергивал бородой.
— Ишь ты... ишь ты!
Щенок изловчился, почти достал.
— Молодец! Молоде-ец!
— Пестренький?
— Он самый.
Так и продолжая держать за хвост, опустил щенка не в лукошко, а в корзину, которая только что пустовала, и Котельников посмотрел на деда.
— Еще не все?
— А тебя в институт принимали, ты токо один экзамен держал?
Дед был, видно, в настроении, и Котельников тоже улыбнулся ему и покачал головой.
Теперь отправился в мешок тот щенок, который провисел вниз головой, почти не шевельнувшись, — он только поскуливал жалобно, будто всхлипывал.
Котельников не выдержал, приподнял мешок и подержал его за угол, подождал, пока щенята скатятся в кучку.
Потом они с дедом по очереди держали в руках то одного, то другого из оставшихся, и он тоже каждому заглядывал в пасть, смотрел, черно ли нёбо, потом потихоньку совал меж зубами палец, пробовал сосчитать на нем еле ощутимые рубчики.
— Лучше всего, если семь рубцов, — говорил дед. — Девять — это уже плохо, такого не надобно...
И учил Котельникова находить на затылке «охотничью» шишку — ту самую, от которой зависит собачий талант, ее таежное счастье.
Когда подошла Марья Даниловна, в корзине оставалось только двое щенят, и это они теперь то и дело сталкивались, но продолжали лазать, так и держась порознь, — наверное, каждый из них искал остальных.
— А ты, баушка, недаром в тайге живешь...
Марья Даниловна тоже присела:
— Это-те почему?
— А остался твой пестренький. Наш будет.
И она попробовала нахмуриться, но по глазам было видно, что довольна похвалою:
— Ну! Я же говорила, что Пеструнька молодец.
— Второго кобелька Парфену Зайкову, — решил дед. — Давно просил.
Котельников опустил руку к полу.
— А этих, что в мешке?
— Этих таймешка съест.
— Всех?
— Я не знаю. Как у него получится, у таймешки. Тут я ручаться не могу, если щука раньше поспеет...
Котельников качнул головой.
— Не потому, что дедушка с баушкой такие. Такой, Андреич, закон. И так по тайге кругом хорошей собаки днем с огнем не найдешь. А почему? Да потому — любителей держать собак много, а найди промеж ними знающего? Подсунут ему, а он потом другому, третьему, и пошел. Работать не работают, а только плодятся. Любую породу можно испакостить...
— А просто так, на шубу держать, так это-те, пока выкормишь, они тебя без штанов оставят...
— Толковые, эти сами себя в тайге прокормят. к как — без ума?
Он снова качнул головой: да, мол, ничего не поделаешь, а Марья Даниловна поднялась, взяла с пола мешок, положила горловиной в корзину. Стала потихоньку вытряхивать из него собачат:
— Пусть-ка все пока поживут, раз Андреичу нравятся. Подкормим Найду, она никого не обидит. А как уедет Андреич, тогда уж и утоплю.
Дед вскинулся:
— Да зачем же ты, баушка, при нем сказала?
— А что?
— Да он же жалостливый, Андреич. Вот и станет у нас жить.
— А ничего, хоть и останется. Места не проживет.
Дед уже надел шапку, стоял у двери с корзиной.
— То-то на полу Андреича и держишь...
— Дак он сам. Любимое, говорит, место.
Котельников все смотрел на корзину, и дед тоже скосил на нее глаз, потом поставил на пол, сел на табурет у двери — тот, на котором обычно сидели гости, когда забегали ненадолго.
— Рассказать, Андреич, какой у меня собак был? Такого собаки... да что там! Булькой звали.
Марья Даниловна присела тоже, поправила платок, руки сложила на груди, слегка наклонила голову, и Котельников понял, что дед часто небось рассказывает про Бульку, а бабушка всякий раз так и сидит, так и слушает.
— Родился без хвоста. Лаечка. Щенком был, вроде смеяться научился. Играются с ним детишки, вместо кусочка хлеба сунут в пасть камушек, а он выплюнет, и рот до ушей... Так щериться умел, вроде улыбался, как человек. А что сообразительный, что хваткий!.. Что там лося задержать — мишку один сажал. То за одну штанину, то за другую — тот не успевает отмахиваться. Так и не выпустит, пока на выстрел не подойдешь, пока не стрелишь — ничего не боялся. А потом пропал.
Дед замолчал, словно давая сказать Марье Даниловне, и она согласно кивнула:
— Пропал.
— Сколько его, баушка, не было?
— Три года, однако.
— До-олго! Является потом. Утром проснулись, лежит у порога. Только вроде нерадостный, хмурый какой. Ну, дети давай трепать его, то за ушком почесать, а то брюхо подставляй, перекинулся он на спину, глядим, а пониже груди трубка никелированная вставлена...
Котельников удивился:
— Фистула?
— Фистула эта самая, — согласно кивнула Марья Даниловна.
Дед свел в кружок большой палец с указательным.
— От такая в аккурат. И пробкой заткнута.
— Потом-то уж, погодя, узнали, — подхватила Марья Даниловна. — Попался в петлю, а они на его намордник да студентам и продали за три рубля в эту самую в ихнаю...
— В лабораторию?
— Смеяться перестал, — опять вступил дед. — Да и в еде стал больно разборчивый. Баушка что себе, то и ему давала. Поест, а после лежит день до вечера, как будто об чем все думает... Потом один раз на покосе были, а детишки дома одни. К протоке подходим звать, чтобы переплавили, они сидят кучкой на том берегу, а лодки и близко нету. Что такое?.. Гляжу, Алешка, старший, рубашонку снимает, пошел саженками. Хоть убей, говорит, батя, а что делать?.. Не успели отвернуться, Иван, ему тогда четыре, отвязал лодку, шестом толкнулся, его и понесло. Хотел еще шестом, а глубоко, он его и уронил. Нагнулся за ним да и перекинулся. Плавать не умел еще, кричать давай, а они не слышат, за избой заигрались. Тут Булька в воду и кинулся. Иван наш вцепился в него, что клещщук, на берег выплыли, тут собак наш стряхнул его с себя и опять в воду — за лодкой, значит. Так вниз и унесло — ни лодки, ни собаки!.. Я тогда быстренько соседскую лодку от берега, Алешка запрыгнул, побежали на шестах. До устья проскочили — нету! А дальше куда — вода в ту пору большая была, догнать не на чем. Думали — и все. Нет-ка!.. Приезжает на лошади один человек, некто Мазаев, — мы с ним когда-то и вместе раскулачивали, и сенцо для Кузнецкстроя заготавливали...
— А зачем — сенцо? — не удержался Котельников, и дед словно чему-то обрадовался:
— А как же! А для лошадок, на которых грабари земельку возили. Это подсчитать, сколько тогда лошадей. А мы, выходит, как бензозаправщики... да. Приезжает. Беги, говорит, сам забирай свою лодку, а то бесхвостый твой сидит в ней, никого и близко не подпускает. Я тоже на коня. Прибегаем, Булька наш лежит в лодке на боку и весь вытянулся. Торкнулся рукой, а он как дерево. Или надорвал что, или от голода — считай, неделю не евши, пока ячменюхинские мужики на лодку в курейке не наткнулись...
— Если бы не Булька, может, и не было бы нашего Ванюшки.
— Спас Ваньку. Истинная правда, спас.
Котельникову уже давно хотелось подойти к деду, все ждал, пока они закончат вдвоем рассказывать. Встал теперь, шагнул к плетеной корзинке.
— Оставьте мне, дедушка, одного, а? Из этих, что не нужны? — Он просунул пальцы под брюшко самого маленького, осторожно приподнял. — Вот его... можно?
— Да ведь самый худой, Андреич! Я как раз глядел — лежит с краю, пролезть в середину кучки даже не пробует...
