В этом же сарае в былые времена Аннабел вынимала из упаковок скрытые камеры и говорила расследователям: “Правило номер один в работе с оборудованием – не ломать оборудование”.
Инспекторы подъехали и сказали:
– Говорят, вы больше не такой уж и крутой начальник.
Дилл пожал плечами.
– У нас незаменимых нет.
Он не соврал. Защита прав животных разворачивается на кладбище изгнанных героев. Отцы-основатели либо ссорятся друг с другом, либо выходят из моды. Для старой гвардии не всегда находится место.
Он не сказал инспекторам (потому что оставался профессионалом, а не хреном собачьим), что, если они думают, будто они одни продолжают к нему ездить, то это не так. Расследователи по-прежнему время от времени заглядывали (а куда им еще было податься? бедные никчемные засранцы), правда, все реже, и по-прежнему оставляли длинные послания в его голосовой почте: “Нужно поговорить…”, правда, все реже, потому что это явно больше не входило в его должностные обязанности – разговаривать с кем бы то ни было, когда-либо вообще. Он всем им долдонил: больше не работаю. Закрыто. Финальная распродажа окончена. Идите в жопу. И расследователи, один за другим, подчинялись (спасибо Аннабел, научила их подчиняться приказам).
Но инспекторы все приезжали и приезжали. И где-то в глубине души он был им благодарен.
В пятый раз – или это был шестой? – они сначала позвонили. К этому времени Дилл обустроил себе на заднем дворе некое подобие жилища: конструкция типа кровати, нормальный смеситель, кофе-машина, собаки во дворе, птицы бегают наперегонки, сознание щелкает воспоминаниями: Аннабел заставляет расследователей отжиматься, таскать покрышки. Банкир открывает сетчатую дверь, кричит через поле: “Кому смешать «мимозу»?”, на нем футболка с курицей – из солидарности (о, в те времена банкир его любил), пока новобранцы готовятся по двенадцать часов в день сгибаться к клеткам нижнего ряда, разгребать горы помета, притворяться кем-то другим, постоянно бояться разоблачения. Учебный лагерь в духе “Искусства войны”[5]. Расследователи – измученные солдаты.
Вечером, за несколько часов до этого пятого или шестого визита, к нему вдруг направился банкир, зашагал от дома к сараю по давно не кошеной траве. Дилл сидел с распахнутой дверью, чтобы не упустить последние лучи уходящего дня в конце марта, и допустил оплошность – обрадовался, когда его увидел. Дилл лежал на спине на кушетке, свет полосами падал ему на лицо. Вокруг шныряли куры. Когда банкир вошел, Дилл поймал его взгляд, и сердце замерло, потому что он понял, кого тот увидел перед собой: не слишком трезвого человека, без работы и без увлечений. С Диллом и раньше было непросто, а теперь стало ясно, что картина, представшая перед банкиром, это лучшее, на что он может рассчитывать, на годы вперед или сколько там на это понадобится, если, конечно, вообще понадобится хоть что-то. Банкир остановился на пороге и сказал:
– Похоже, лучше не становится.
– Сам вижу, – сказал Дилл.
Банкир объяснил, что он еще понимал, когда Дилл все эти годы зарабатывал очень мало денег и был с головой погружен в свою сумасшедшую работу. Тогда у него, по крайней мере, была цель и убеждения. И совсем другое дело сейчас. Ни целей, ни планов, ни перспектив. И невозможно понять, под кайфом он или трезвый, ведь он так мастерски врет. С ним не разговаривает никто из коллег.
– В открытую не разговаривают, – поправил его Дилл.
– А как еще можно разговаривать? Определение слова “разговор” как раз и предполагает открытость.
– Еще как разговаривают, когда никто не смотрит.
– Я не хочу тебя бросить, как все остальные.
– По-моему, ты не имеешь права меня бросать, как все остальные. Кажется, мы в этом друг другу поклялись?
– Меня это разрушает. Люди приходят и днем, и ночью. Я не знаю, что они тебе привозят – наркотики, животных или что еще. И откуда берутся теперь все эти идиотские куры? Мы ведь это обсуждали. У нас был уговор. Я больше так не могу.
– А каково, по-твоему, мне?
– Ты не думал подыскать другое место?
– Похоже, ты подумал об этом за меня.
– Мне тяжело об этом думать, честное слово.
– Это греет.
– Ну что ж.
И он ушел обратно в дом и выключил свет, не помахал, не крикнул “спокойной ночи”, и Дилл остался лежать и думать: черт, черт, черт.
Так что, когда несколько часов спустя Дилл вскочил, разбуженный гудением телефона, и узнал номер на экране, он был настолько разбит, и морально, и физически, что боялся разрыдаться прямо в трубку.
– О нет, это опять вы, – только и смог выговорить он.
– Эй, а поприветливее нельзя? Ты сказал в следующий раз звонить. Вот мы и звоним. Скоро приедем.
– Спасибо, что позвонили. Не приезжайте.
– Мы в пробке стоим, – говорила та, что помоложе, Джейни.
– Мне плевать на ваши пробки.
– Ему плевать на наши пробки, – передала она второй.
– Скажи ему про кур, – услышал он голос старшей.
Кливленд и Джейни. Надо же придумать такие нелепые имена.
– Ты бы видел этих кур. Их тут штук двадцать, не меньше.
– Занялись бы вы, подруги, чем-нибудь другим.
– Цыпочки, вы что, пить хотите? По-моему, они пить хотят.
– Я вешаю трубку.
– Увидимся через часок.
– Через часок? Вы где вообще? Уже второй час ночи.
– Да, и нам, в отличие от некоторых, утром на работу.
Ну конечно, на земле должна была оказаться и такая парочка. Люди чего только не делают.
– Как же вы мне надоели! – воскликнул он. И отключил телефон, услышав, что в ответ она засмеялась.
Когда они наконец загромыхали по дорожке, ведущей к дому, на часах было три. Видимо, заплутали в темноте на здешних дорогах без света: кругом одни только тюрьмы, птичьи фермы и знаки “Частная территория”, прибитые гвоздями и пробитые пулями.
Они подъехали к сараю, собаки вприпрыжку примчались тоже, одна-две вяло тявкнули, они даже видимости защиты не создавали, эти собаки. Дилл прижался носом к заднему стеклу.
– А выпустить их вы не могли? Они у вас так всю ночь и просидели в клетках?
– Вообще-то всю свою жизнь, – уточнила Кливленд.
Они занесли клетки в курятник.
– Слушайте, – сказал он. – Давайте договоримся, что это – последний раз.
Он не мог взглянуть на инспекторш, не мог посмотреть им в глаза, он бы просто тут же на месте рассыпался на части.
Так вот что это такое – оказаться на самом дне, подумал Дилл про себя. Теперь-то я знаю. Но даже подумав об этом, он понял, что ошибается. Сидя на корточках на бетонном полу в грязной одежде и раздолбанных ботинках, вынимая куриц
