– Ой, Толик, мы тебя ищем. Ты – супер! Слышал, мы тебе «браво» кричали? Мы хотим с тобой сфоткаться.
– Чур, я первая!
– Ой, девочки, давайте вместе, а его в серединку.
– Не толкайся, эй, я тебя сама щас толкну – полетишь со свистом!
– Толик, со мной отдельно, я тебя и в зале снимала…
– Эй, не наглей, сначала со мной!
Ну, понятно – звезда и поклонницы. Сейчас они его еще на сувениры делить начнут. Пуговицы отгрызать, волосы выщипывать. Бремя славы порой тяжело, как мешок цемента.
– Подождите! – отмахнулся тот и крепко взял Динку за руку.
– Случилось что? Чего такой хмурый?
Он вдруг развернул ее – она подалась – и оказался совсем близко. Как тогда, на площади. И глядел блестящими злыми глазами. Она не понимала.
От лестницы послышался шепот, смешки. Динке стало неудобно.
– Это правда? – наклонился он к ней.
– Что? – еще больше удивилась она.
– «Я только теперь поняла, что полюбила тебя, когда ты говорил про снег. Помнишь, мы стояли под фонарем? И ты сказал, что зима – это космос, который приходит к нам в гости…» Это правда?
Динка замерла.
Он цитировал ее письмо. Слово в слово.
Толик не выдержал, выдохнул:
– Чем он лучше… – и вдруг подхватил ее и сделал первый скользящий шаг. Только теперь это было совсем не волшебно. А страшно.
– Откуда узнал? – спросила она, машинально повторяя его движения. Подчиняясь его рукам.
Толик сделал поворот и крутанул Динку:
– Он же мой друг! Сам мне все рассказал.
– Сам? – Они сделали несколько шагов по кругу. – Не верю!
– Он его мне отдал! – Толик рванул ее к себе так, что голова мотнулась. – И правильно. Ты моя девушка. Я должен был знать.
– Твоя? Твоя девушка? – тоже повысила голос Динка. – Когда я была твоей девушкой?! Опомнись! Мы же все решили тогда, в самом начале!
– Ничего мы не решили. – У Толика раздувались ноздри. – Я за тобой месяц таскался. А он, между прочим, тоже не одинок. «Мне кажется, она тебя не понимает… она совсем о тебе не думает», – передразнил он противным тоненьким голоском. А ты зато думаешь!
– Твое какое дело? – взорвалась Динка.
Толик стремительно уронил ее, тут же подхватил, прижал к себе.
Они замерли нос к носу, как мартовские коты перед дракой.
– Предательница! – выдохнул он ей в лицо.
– Сам предатель, – всхлипнула она. – И он тоже! Оба вы гады! – Она развернулась и побежала по коридору.
Сзади раздались аплодисменты. Обернувшись, она увидела, как Толик кланяется девчонкам, а они окружают его со всех сторон.
Она даже не помнила, как натянула куртку – прямо поверх платья, как успела переменить обувь… Очнулась на тропинке, ведущей через площадь к дому. Длинный подол платья цеплялся за снег, в руке болтался пакет с туфлями. Плохая из нее Золушка – сбежала, а туфельку оставить забыла. Да и принц у нее подкачал. Не нужна она ему ни в туфельках, ни без.
Динка остановилась.
Вспомнила, как готовилась к вечеру. Как смотрела на себя в зеркале – в элегантном черном платье, на каблучках – взрослую, неузнаваемую. Как долго подбирала тени. Как закалывала волосы, завивала локоны на висках. Как мечтала: вот он увидит ее – и мир остановится. Медленно начнет гаснуть свет. Снег полетит обратно, с земли к звездам, серебрясь и танцуя. И тогда…
Она пнула пакет с туфлями, злясь на себя, пытаясь загнать слезы обратно.
Предатель, предатель, предатель…
Как он мог?!
– У-у-у, – сквозь зубы взвыла Динка в темное небо, обрезанное зубцами леса и, надо полагать, притаившемуся там, в темноте, святому Валентину.
Небо понимающе промолчало в ответ.
Динка сжала кулаки, в левую ладонь что-то вонзилось, больно. Роза. Та самая роза, которую Толик кинул ей со сцены.
Говорят, танго – это танец, в котором ломаются кости. Да, наверное, в этом и есть тайна музыки. Когда идешь навстречу своей боли, и самое главное – не показать, как тебе плохо. Улыбаться сквозь слезы. Жить через боль. Быть сильной. Быть свободной.
Быть свободной – значит быть одинокой.
Динка медленно вытянула из ладони длинный стебель. Медленно переломила посередине. Еще раз. Сорвала холодные, мягкие лепестки, швырнула подальше. Напоролась на острые шипы. Долго дергала размочаленный стебель, пытаясь разорвать его на кусочки. Потом слизывала кровь с оцарапанных пальцев и вытирала слезы.
Ничего, они ее с переломанными костями не увидят. Она будет стоять прямо, до последнего. И улыбаться.
Дома тетя, увлеченная сериалом, на миг выглянула из комнаты:
– Ты чего так рано? Забыла чего? – но, кажется, даже не стала вслушиваться в ответ. Ей интересно было, кто кого полюбит в конце сто тридцать пятой серии, кого настигнет внезапная амнезия на весь мозг, а кого прижмут к стенке поцелуем, чтобы потом еще десять серий взахлеб это обсуждать.
– Да голова побаливает, – без особого вдохновения соврала Динка и юркнула к себе. Стянула платье, скомкала, запихнула в шкаф. Гори все синим пламенем, да хоть фиолетовым в крапинку.
В Сети никого не было. Даже неугомонный Егор не выходил на связь.
Динка сложила руки на столе и опустила на них пустую голову. Страшно подумать, сколько же в мире людей. Вот она сидит за столом, в темной комнате, под крышей, на пятом этаже. А справа и слева от нее – такие же бетонные коробки, застекленные спереди, и там тоже люди. Ходят. Спят. Смотрят сериалы. Пьют чай. Ругаются. Плачут. Закрывают голову руками и думают, что они одни. Маленькие человечки в маленьких бетонных коробочках.
И все хотят любви. И страшно ее боятся.
Динка влезла с ногами на подоконник, отодвинула занавеску, уперлась лбом в стекло.
Вот опять окно,Где опять не спят.Может – пьют вино,Может – так сидят…[4]
Вон напротив, в бараке, горит свет. Что там, за стеклом? Наверное, на кухне висит маленькая лампа с серебряными звездочками. В соломенной плетенке сладко пахнут булочки с яблоками, а рядом – свежий чай с лимоном. На холодильнике мурлычет телевизор. А за столом сидит… кто? Наверно, улыбчивая женщина в пестром фартуке, а с ней – двое ребятишек. Девочка постарше, мальчик помладше. Сегодня они вместе пекли булочки и припозднились… А завтра их папа уйдет к другой женщине.
Динка горько улыбнулась.
А вон еще окно, с голубоватым светом. Там, наверняка, засело дитя Интернета. Строчит комменты в блогах, или болтает с кем-то по скайпу, или зависает в Контакте. Тут уж никаких булочек – кофе в черной кружке, завал дисков на столе, наушники. И «Одиночество в Сети». И беспричинные слезы в подушку под утро, и смутное ощущение пустоты, которая уже проглотила твой мир, и ты живешь, будто в серой, забранной изнутри паутиной банке.
А в этой шумной квартире гудит вечеринка, день рожденья. Двое вышли на балкон, смешно им чего-то. Понятно, сейчас будут пускать ракеты… А через день поругаются и станут ненавидеть друг друга так сильно, что порежут все общие фотографии.
Вот так они и жили, пока друг друга не задушили.
Здесь, за окном, мужик с тяжелым лицом спит, сидя на табуретке, навалившись на стол. Под столом – пара пустых бутылок. Кошка осторожно подходит к своей миске, принюхивается… пусто. Завтра хозяин будет долго булькать пивом, а потом все-таки соберется на озеро за свежей рыбой, вон шарабан уже выставлен в коридор. Этого мужика уже бросили все, кроме кошки, поэтому у него все будет хорошо.
Динка потерлась горячим лбом о стекло.
В этой квартире мальчик делает уроки. Если подумать – зачем? Бесполезные знания, каша. Разве они помогут потом в жизни? Станет ли ему легче от интегралов, если его девчонка уйдет к его лучшему другу?
Она так и знала, так и знала, что ничего хорошего не выйдет. Где любовь – там всегда предательство. Любовь! Обхохочешься…
Толик читал ее письмо. Он ведь видел, понял – кому оно…
Значит, на Динку им обоим наплевать с высокой колокольни.
Про второго лучше не надо, слишком больно. А вот если б хоть Толик ее любил…
Ах, если б он ее любил – он принес бы конверт ей. Не заглядывая внутрь. И плевать, почему письмо не попало по назначению. Толик должен был его вернуть!
А он орал на нее, как… как… как на жену свою, вот как!
Цирк устроил на глазах своих малолетних фанаток. Как будто специально подгадал для соплюх.
Динку аж передернуло. Теперь о ней будет сплетничать вся школа. Ну и наплевать, как говорил когда-то Егор. Наплевать и растереть.
Но ей было больно, ей хотелось сжаться в комочек, подтянуть колени к подбородку, пряча слезы в горле, пряча саднящую боль в животе. Хотелось уснуть, забыться, проснуться – и ни секунды не помнить ни о сегодняшнем бале, ни о Толике с его танцами, белозубым смехом и красными розами.
Он ее предал, предал, предал!
Они оба.
Господи, как больно…
Один сначала приручил, а потом предал.
А второй сначала присвоил, а потом плюнул в душу.
А Динка любила свободу.
Вот скажите, что хуже: когда тебя присваивают без малейшего повода и согласия – или когда тебя предают? Был в Баторе один парень, из соседней школы, с которым что-то завязывалось. Они гуляли пару раз апрельскими, пропахшими дымом и цветущей степью вечерами. Болтали, сидя на скамейке. Он рассказывал, а Динка слушала, втайне гордясь, что у нее наконец-то все как у людей… И он подарил ей расцветающие тюльпаны. Похожие на огонь, они быстро сгорели, осыпались почерневшими лепестками, но Динка была счастлива.
