сегодня выполнять не придется.
Вадим протянул руку и тычком закрыл хлябавшую наружную раму. Она плотно воткнулась в проем, а налетевший кстати порыв ветра загнал ее еще глубже.
Перчаток среди спекулянтских обносков не оказалось, и металл обжигал ладони. Вадим спустился с лестницы, затаился под больничной стеной. Обождал немного, осмотрелся. По набережной погромыхивали пролетки поздних извозчиков, где-то пофыркивал мотор, но в общем поводов для беспокойства не было.
Вадим отошел от стены, сдвинул шляпу на брови, поднял воротник пальто, вжал кисти рук в рукава, чтобы было теплее, и направился в сторону Сенной.
Он не знал еще, что затеянная им авантюра вовлечет его в новые приключения, но вместе с тем убережет от верной смерти.
Глава IV,
знакомящая читателей с еще одним действующим лицом
Ресторан «Донон», что дислоцировался на Мойке, 24, имел славную историю. Когда-то здесь, в уютном дворике, под сенью тенистого сада, на берегу пруда с ажурным мостиком, обедали писатели Тургенев и Салтыков-Щедрин, историк Костомаров и художник Иванов, Григорий Распутин и видные члены Петербургской академии наук. Они с аппетитом поедали раков по-бордоски, форшмак из лангуста, суп «Пьер ля Гран», донышки артишоков и шарлотку «Помпадур».
Канули в Лету те былинные дни. Не было уж ни пруда, ни садика, но притягательность «Донона» сохранялась. После революции его закрыли, как и большинство подобных заведений, однако вновь открыли, и он, как намагниченный, продолжал притягивать клиентов. Теперь в нем подавали щи, вестфальскую ветчину, бисквиты «Альберт» и вино «Шараб», в просторечии «шарабан». И по-прежнему под сводами ресторации, основанной сто лет назад французом Сен Жоржем, можно было встретить представителей творческой интеллигенции. Из местных сюда заглядывали Анна Ахматова и Даниил Хармс, Борис Лавренев и Всеволод Рождественский, нередко бывали и заезжие.
Сейчас за угловым столиком сидел военный лет тридцати с небольшим, гладко выбритый, с короткой стрижкой. Он был одет в китель и галифе, в начищенных голенищах сапог отражались блики люстр из богемского стекла. Он маленькими глотками пил ост-индский кофе и неодобрительно рассматривал посетителей за другими столиками. Судя по виду, то были отнюдь не поэты и не художники, а личности довольно сомнительные. Увы, «Донон», расположенный столь укромно и не имевший даже парадного входа, все чаще становился местом, где пировал криминальный контингент: праздновались дни рождения воров в законе, отмечались удачные налеты и мошеннические сделки. Все это уже привлекло к ресторану внимание милиции, его намеревались закрыть повторно, чтобы раз и навсегда ликвидировать бандитский притон.
Человек в кителе, несмотря на свою армейскую наружность, принадлежал к тому самому обществу, которого в «Дононе» перестало хватать. Это был секретарь Московской ассоциации пролетарских писателей, прозаик и публицист Дмитрий Фурманов, автор нашумевших романов «Чапаев» и «Мятеж». Он приехал в Ленинград из Москвы по делам издательства, в котором возглавлял отдел современной художественной литературы, и не преминул зайти поужинать в овеянный преданиями дом на Мойке. И вот он сидел в углу, прихлебывал остывший кофе, и все окружающее ему категорически не нравилось.
Поросячьи рыла, смотреть тошно… Горланят, хлещут все подряд, мечут червонцы перед официантами. А певичка на сцене? Одета как шлюха: вызывающе-красная шляпка, платье в виде тюльпанного бутона, тесные чулочки. А поет что? «С одесского кичмана сорвались два ургана, сорвались два ургана в дальний путь…» Надо будет поднять об этом вопрос перед теми, кто в Питере за культуру отвечает. А также и за общепит. Превратили точку столования граждан в идеологическую помойку.
Гнать, гнать взашей! Вон еще один приперся, разодет, как петух. Отдал гардеробщику пальто, встал у входа, зал гляделками обвел. Хм… сюда чешет. Что ему, свободных мест мало?
Фурманов набычился, решив дать щеголю отпор, но тот, подойдя, широко улыбнулся.
– Дмитрий Андреевич, добрый вечер! Не узнали? – Он зыркнул на галдевших шаромыжников и понизил голос. – Нас в прошлом году товарищ Бокий знакомил, помните?
У Фурманова что-то такое шелохнулось в памяти. Он указал рукой на стул напротив.
– Присаживайтесь.
Франт сел, подтянул зачем-то повыше платок, торчавший из кармана на груди, стеснительно откашлялся. Подозрительный типус. Одежда явно с чужого плеча, кое-где подранная, будто ее владелец в потасовке побывал.
– Я Вадим. Вадим Арсеньев, р-работаю… – он осекся, – сами знаете где.
Фурманов откинулся назад, закурил «Осман» с золоченым ободком и смерил визави сардоническим взглядом.
– Хотите сказать, этот маскарад для работы? Смеш-н… н… – Его речь застопорилась посреди слова; он хлебнул кофе, сделал глубокий вдох. – Извиняйте. Это у меня с двадцатого года, после контузии. Когда на Кубани Улагаевский десант вычищали.
Вадим смотрел на него с уважением. Биография Фурманова была хорошо известна: от прапорщика царской армии и брата милосердия при санитарном поезде дослужился до политкомиссара РККА. Громил белых на Восточном фронте и в Туркестане, подавлял восстания на Ярославщине и в Краснодарском крае. Да и так по нему видно: боевой командир, бывалый, обстрелянный, в штабах не отсиживался. А когда затихли битвы Гражданской, переквалифицировался в писатели, за четыре года взмыл к литературным вершинам. Орел!
Вадим не ожидал встретить его в «Дононе». Он зашел сюда в надежде повидаться с кем-либо из знакомцев Есенина – с тем же Рождественским или с Эрлихом, через которого попала к Менжинскому писанная кровью цидулька. Но никого из них в ресторане не оказалось, Вадим с порога определил, что это уже не приют лириков-мечтателей, а разбойный вертеп.
Подтверждая его мысли, оркестрик на эстраде грянул «Гоп со смыком», отчего изрядно набравшаяся публика одобрительно загоготала.
Так что Фурманов – удача. Есть с кем перемолвиться в этом Содоме.
– Вы надолго в Ленинград? – забросил Вадим для затравки простецкую удочку.
– С неделю пробуду. А вы? Вы ведь тоже из Москвы приехали, нет?
– Из Москвы. Я… – Вадим с лету сочинил оправдание своему нахождению здесь и нелепому костюму. – У меня задание, ловим одного диверсанта из белофиннов. Есть сведения, что он в воровскую среду внедрился, вербует сторонников.
– И вы, значит, на живца его хотите взять? Ну-ну… – Фурманов, прижмурившись, попыхивал папироской, в его голосе сквозило неприкрытое недоверие.
Из-за ближайшего к оркестру столика поднялся громила в смокинге, который трещал по швам на его могутных плечах. Влез на сцену и,
