– Пейте смело. Это вас не хуже бани прогреет.
Вадим пил, прихватывая губами край выделывающей коленца кружки. Причиной дрожи был не только озноб. Из головы не шла виденная в палате картинка: нож, вогнанный в одеяло. Под ним должен был спать он, Вадим. И это его хотели убить.
– Кто?.. – в сотый раз задавался он безответным вопросом.
В памяти всплывал наблюдатель в кубанке. Он теперь грезился повсюду: даже в холле «Астории» проскочил бесплотной химерой, как выходец с того света. Ни личность его, ни цели не известны. Ведомо лишь, что шпионил, подглядывал… мог и покушение совершить. Ясно, что за ним стоял не Менжинский – этому незачем подсылать ассасина, на Лубянке все решается проще и оперативнее. Тогда, может, в игру включился кто-то, кому важно помешать расследованию? Эта гипотеза выглядела логичнее, правда, ничуть не облегчала жизнь. Вадим не имел ни малейшего представления о своих врагах, не знал, кто они, где их логово и каким будет следующий выпад.
После ста граммов коньяка он рассказал Фурманову все. И не столько по пьяной лавочке, сколько от осознания того, что этому человеку доверяет больше, чем Эмили и Горбоклюву. Командир-писатель не станет ловчить исподтишка.
– Что думаете, Дмитрий Андреевич? Успею я что-нибудь вызнать или меня р-раньше кокнут?
Фурманов задымил любимым «Османом».
– Вы меня за Кассандру держите? У меня, в отличие от вас, исключительных способностей нет. А гадать на кофейной г… г-гу… щ… Гхм! Гадать на бобах – это не по мне. Так что указать вам того, кто на вашу особу посягнул, не могу. А вот насчет расследования…
Он прикусил папиросу подернутыми табачной патиной резцами, затянулся.
Вадим отставил кружку. Марево, заволокшее мозг, мигом рассеялось.
– Вам что-то известно? Я за любую подсказку полцарства отдам!
– Откуда они у вас, полцарства? Хотя… я бы не отказался. Но это будет не по-партийному.
– Вы знали Есенина. Правда ли, что он баловался дурманными цигарками?
– Ни разу за ним такого не замечал. Пить пил, курил все – от махры до сигар. Но ничего кроме… Допускаю, что где-нибудь в Тифлисе ему подарили этот мухотрав и, возможно, он даже его попробовал. Но пристраститься? Нет. На Сережу это не похоже.
– То есть в наличие у него наркотических галлюцинаций вы не верите?
– Ни на понюшку.
– И все же что-то ему виделось! Человек этот Черный, петля…
– Тут вы правы. – Фурманов подтянул к себе еще одну кружку, плеснул в нее коньяка из пузатой бутылки. – И Менжинский тоже прав. Смерть Есенина нельзя рассматривать отдельно. Она в совок… куп… п-нос… – Он отпил из кружки, пожевал кусочек голландского сыра. – Она в одном ряду с другими. Я знавал и Котовского, и Фрунзе. С последним вместе служили в Туркестане. Между прочим, меня уговаривают написать о нем книгу.
– Вы согласились?
– А что бы вы сделали на моем месте? Конечно, согласился. Сейчас по крупицам восстанавливаю его биографию. И последние дни тоже. Есть договоренность с хирургом, который его оперировал.
– С Р-розановым? Вы с ним встретитесь?
– Вернусь в Москву – встречусь. Он до сих пор переживает случившееся… – Фурманов потер подбородок, заглянул на дно кружки. – Хотите еще коньяку?
– Нет, спасибо. Я согрелся. Даже жарко…
Вадим сидел в продавленном кресле, расслабленный, обвисший. Его уже не морозило, от маковки до пят разлилась горячая, ленная истома. Суставы поламывало, но боль не жгла, а слегка щекотала, от нее даже не хотелось избавляться.
Фурманов убрал бутылку и кружки, подвел черту под разговором:
– Вы, я так понимаю, еще задержитесь в Питере? Тогда я найду способ сообщить вам о результатах беседы с Розановым. Будем держать связь.
– Обязательно. И еще… – Вадим смешался, подумал, что поступает совсем уж неблагоразумно, но досказал: – Вас не затруднит в Москве зайти к Александру Васильевичу Барченко и передать ему от меня привет?
Фурманов непонимающе поднял брови.
– А что вам мешает позвонить ему прямо отсюда? Вот же телефон. – И он показал на аппарат, стоявший у кровати.
Если бы все было так просто! Вадим уже не раз и не два порывался набрать московский номер шефа, но в конце концов отказался от этой идеи. Телефоны особой группы прослушивались людьми Ягоды. Такой звонок мог навлечь неприятности на голову Александра Васильевича и, что было совершенно недопустимо, сорвать задуманную Менжинским операцию. Вадим помнил указание: никакой утечки информации. Он и так подставил себя под удар, выложив Фурманову то, чем не имел права делиться ни с кем, кроме своего немногочисленного эскорта.
А позвонить ох как тянуло! Барченко дал бы дельный совет, направил в нужное русло. Это он умел. Но доверяться проводам в наше время нельзя.
Фурманов, умница, угадал все без лишних разъяснений.
– Хорошо, я зайду к нему. Что еще передать, кроме при… ив… ве… Может, напишете записку, а я занесу?
Вадим отрицательно тряхнул взлохмаченными волосами.
– Если вы с этой запиской попадетесь кому-нибудь в ОГПУ, вам не поздоровится. Передайте ему все, что я вам р-рассказал. А он придумает, что делать, я не сомневаюсь.
– Сложно там у вас! – хмыкнул Фурманов. – Как хотите… Это все?
– Да. Вернее, нет… Спросите у него про Аннеке. Что с ней, где она? Я почти два месяца ее не видел.
– Аннеке? Чуднóе имя… Это ваша невеста?
Вадиму сделалось еще горячее, по венам будто кипяток пошел.
– Не то чтобы невеста, но…
– Да говорите уж как есть.
– Но я ее люблю. И она меня тоже.
Аннеке… Не только имя было чуднóе, но и его носительница. Дикарка с Крайнего Севера, выросшая в лопарском стойбище, среди мхов, оленей и сполохов полярного сияния, она не побоялась круто изменить судьбу и приехать в Москву. И тут между ней и Вадимом, как говорится, возникла химия[1]. Любовь толкнула их друг к другу. Всего раз они были близки, и с того дня Вадим переменился. Осознал, что эта женщина ниспослана ему фатумом. Но рулетка непредсказуемой фортуны крутнулась в обратную сторону: он сел в тюрьму, потом оказался у Ганнушкина, а
