оборвав музыку, затеял с певичкой незамысловатую пикировку.
– Тос-с-сенька! – сипел он, как пробитая автомобильная шина. – С-с-солнце мое… иди до меня! Обниму, залас-с-скаю, хрус-с-стами зас-с-сыплю!
Он выдернул из-под полы смокинга пучок казначейских билетов, развеял их на все четыре стороны.
– Видишь? Я щедрый, ради тебя не пос-с-ску-плюс-с-сь…
Певичка манежилась, прикрывала размалеванную мордашку полями шляпки. Народ в зале с интересом ждал продолжения – все, кроме Вадима и Фурманова.
– У вас на лице написано, что хотите спросить меня о чем-то важном, – предположил писатель, встряхивая папиросу над фарфоровой пепельницей. – Спрашивайте, я слуш… ш… ша… – Он глотнул кофе. – Я весь внимание. Вино будете?
– Спасибо, я такое не пью. И лучше по-трезвому… – Вадим пригнулся над столиком, заговорил приглушенно: – Вы знали Есенина?
– Ах вот вы о чем… Знал, конечно. Мы его собрание сочинений к печати готовили, он к нам частенько заходил. Последний раз – за пару дней до того, как в Ленинград уехал. Помню, пришел пьяненький, в руке бумажный сверток. – Фурманов потушил папиросу, соскреб с большого пальца прилипшую табачную соринку. – Развернул, а там листочки с машинописным текстом. Поэма…
– Какая, не вспомните?
– Как не помнить? Он же мне ее прямо там, в отделе, и прочитал. Она короткая. Про Черного Че… чел…
– Черного Человека!
– Да. Вы ее знаете? – Фурманов помигал, обдумывая, стоит ли откровенничать с этим полузнакомым гражданином. – Откуда? Ее еще нигде не публиковали.
– Я с его женой немного знаком, – солгал Вадим.
– С Софой? Сложная женщина… Не подарок.
– Знаю. Продолжайте, пожалуйста.
Но Фурманов подобрался, как перед атакой, кинул отрывисто:
– А чего это вы, друг мой, из меня жилу тянете? Что вам до Сережи?
Вадим пожалел, что не согласился на «шарабан». Глядишь, врезали бы, расслабились – и не смотрел бы на него маститый прозаик, как на переодетого Керенского.
Пока раздумывал, что ответить, страсти на сцене накалились. Сиплый верзила внаглую облапил певичку и совался похожим на сливу шнобелем в глубокий вырез ее платья.
– То-с-ська, не дури! – взывал он громогласно. – Ес-с-сли не хошь, чтобы я тя прямо здес-с-сь оприходовал, хряем в номера!
Тоська верещала, царапала его длинными, клюквенного цвета коготками, звала на помощь, но в зале только рукоплескали и надрывали животы от смеха, наслаждаясь зрелищем. Оркестранты пугливо сбились в кучку, инструменты жалостно похрюкивали.
Вадим привстал, намереваясь прекратить бесчинство. Фурманов выбросил руку и твердокаменной хваткой остановил его.
– Сядьте. Они же нарочно для вас балаган разыгрывают. И эта лахудра с ними в доле.
– Р-разыгрывают? Зачем?
– Не понимаете? А еще из op… op… г-ган… – Фурманов опрокинул в рот кофейные опивки. – Они вас по одежке за богатого приняли, надумали пощипать. Сейчас втянут в мордобой, и мало не покажется. Еще чего доброго заточкой пырнут.
Вадим помешкал. Гордость не позволяла проигнорировать насилие над женщиной, пусть и имевшей весьма развратный облик.
А далее все происходило уже независимо от его побуждений. Детина в смокинге озверел, рванул на певичке платье, и оно разошлось от ворота до пупка. Обнажились объемистые груди, упрятанные в полупрозрачный бюстгальтер. Певичка, изловчившись, вырвалась из объятий немилого ухажера, сиганула со сцены и побежала между столиков.
– А-а-а! – взвилось к люстрам ее пронзительное и уже отнюдь не ласкавшее слух сопрано.
Она бежала, сшибая стулья. Со стороны казалось, что глаза у нее закрыты и она не видит, куда несется, но обтянутые фильдеперсом ножки привели ее прямиком к столику, за которым сидели Арсеньев и Фурманов. Она с разгона бросилась к Вадиму, прижалась упругими трепещущими холмиками, взвыла умоляюще:
– Спасите! Он меня убьет!
Куда, скажите на милость, было деваться?
Вадим загородил ее собой и сделал это вовремя, потому что бугай в смокинге уже пер на него.
– Зашибу-у! С-с-сволота… отдай мне ее!
Он размахивал ручищами, сметая со столов тарелки и фужеры. Кто-то всунул ему в лапу бутылку. Здоровяк хряпнул ею о мраморную колонну, и по рукаву смокинга потекла бордовая жидкость.
Вадим схватил стул и выставил, словно щит. Обломанное горлышко бутылки с хрупотом вонзилось в фанерное сиденье. Орангутанг в смокинге двинул кулаком, но попал в пустоту. Вадим сместился правее и с силой поддал ему ботинком в пах. Гигантская туша сложилась, полуразвалившийся стул с воткнутой в него бутылочной розочкой остался в руках у Вадима. Не дожидаясь, пока боров прочухается, он засветил ему сверху по кумполу. Стул разлетелся на мелкие части, которые пропеллерами закружились в воздухе, как городошные биты.
Ресторанный зал огласился криками:
– Ребя, наших бьют!
– А вот теперь начинается самое уморительное, – мрачно предрек Фурманов и вытащил из кобуры вороненый «браунинг».
Вид огнестрельного оружия ничуть не смутил бесновавшуюся свору. Она тоже ощетинилась вольтами, а вдобавок еще и клинками всех размеров и мастей.
– Отступаем! – уголком рта скомандовал Фурманов.
Он был в своей стихии – как на фронте, когда руководил маневрами подразделений. Правда, сейчас под его началом находился всего один боец, а противостояла целая орда, поднаторевшая в кровавом ремесле.
Вадим скосил глаза на певичку, но ее как ветром сдуло. Притворщица выполнила свою задачу, заварила кашу и убралась от греха. Испарились и музыканты. Вдали маячил гардеробщик, побелевший как полотно. Он не делал ни малейших попыток вызвать милицию и тем паче встрять в назревавшее побоище.
– Гаси фраеров! – проорал кто-то, и этот призыв послужил сигналом к началу сражения.
Воинствующая орава покатилась по проходу, обтекла распростертого великана, который оклемался, но все еще не мог подняться с пола.
Вадим, как защитник осажденной крепости, метал в наступавших все подряд: чашки, блюдца, графины. Это не помогало, вал неостановимо надвигался. Фурманов ахнул из «браунинга» в люстру. Попал снайперски – богемское стекло взорвалось мириадами осколков, они осыпали надвигавшееся стадо и произвели в его рядах кратковременное смятение. Воспользовавшись заминкой, Вадим схватил столик, приподнял его (скатерть с оставшейся посудой съехала к ногам) и протаранил высокое окно.
Ресторанный сброд выбрался из-под бренных останков люстры и повалил с улюлюканьем, словно охотничий отряд, преследующий зверя. Беспорядочно посыпались пули, одна из них жикнула под правым ухом Вадима, опалила
