в новый Совет. Итак, товарищи, за порядок, спокойствие, решительность, за новую, справедливую социалистическую структуру, которая будет способствовать обеспечению благосостояния всех трудящихся»[63].
В тот же день Временный революционный комитет отдал приказы: всем учреждениям города и крепости надлежит «неуклонно исполнять все распоряжения… ревкома» ; о запрещении выезда из Кронштадта без разрешения поставленного мятежниками коменданта; о запрещении ночного передвижения по городу «без особых удостоверений, выданных ревкомом»[64]. Введен комендантский час и сформированы «ревтройки», словно в подражание зиновьевскому чрезвычайному Комитету обороны в Петрограде. Кронштадт переступил роковую черту. Мятежникам и правительству предстояло помериться силой.
Глава 3
КРОНШТАДТ И РУССКАЯ ЭМИГРАЦИЯ
С самого начала советские власти видели в Кронштадте источник возможных беспорядков. В атмосфере всеобщего недовольства восстание кронштадтских моряков могло разжечь огромный пожар, который бы охватил всю страну. Возможность вмешательства извне давала дополнительный повод для беспокойства. Расположенный в устье Невы Кронштадт представлял для Петербурга серьезную опасность. Большевики еще не успели забыть, как четыре года назад беспорядки в армии, забастовки и демонстрации в столице привели к свержению самодержавия. Теперь их режим подвергался такой же опасности. Если «красный Кронштадт» и «красный Питер» могут восстать против правительства, то что можно ожидать от остальной части страны? Так что нет ничего странного в том, что было сделано все, чтобы дискредитировать мятежников. Задача довольно сложная, поскольку Кронштадт имел репутацию города, преданного идеалам революции.
В 1917 году Троцкий назвал кронштадтских матросов «красой и гордостью» русской революции, а теперь он изо всех сил старался доказать, что эти совсем не те преданные революции матросы, которых он знал четыре года назад, а новые, совершенно иного склада люди. Тысячи кронштадтцев погибли в годы Гражданской войны, доказывал Троцкий, а многие из оставшихся в живых рассеялись по всей стране. Таким образом, лучшие ушли, а их места заняли новобранцы с Украины и западных приграничных областей, крестьяне, в основной массе равнодушные к революционной борьбе, а некоторые, в силу классовых и национальных отличий, враждебно настроенные к советскому режиму. Многие рекруты прибыли из областей, где орудуют банды Махно, Григорьева и прочих, и привезли с собой «анархо-бандитские настроения», а кто-то из них даже воевал в этих бандах или в белых армиях Деникина и Врангеля[65].
В изображении большевиков кронштадтский моряк 1921 года имел «другой социальный и психологической склад», нежели его предшественник времен революции и Гражданской войны. В худшем случае – аморальный, деморализованный мужлан, недисциплинированный, сквернослов, любитель карт и выпивки. В лучшем случае – «крестьянин в морской форме», обычный деревенский парень, носивший «пышные панталоны клеш и прическу сутенеров», чтобы привлечь женское внимание[66].
Для этих зеленых новичков, говорили большевики, бывалые моряки, «морские волки» придумали массу оскорбительных эпитетов: «клешники» – из-за непомерно широких «клешей»; «жоржики» – разряженные деревенщины, и самый обидный из всех – «иванморы», издевательская пародия на «военморы» (военные моряки), гордое название ветеранов Гражданской войны[67].
Насколько точны эти характеристики? Не может быть ни малейших сомнений, что во время Гражданской войны состав Балтийского флота претерпел значительные изменения: на смену старым опытным морякам пришли молодые призывники, в основном из сельских районов. В 1921 году, согласно официальным данным, более трех четвертей общей численности матросов составляли крестьяне, в отличие от 1917 года, когда большую часть составляли рабочие Петрограда и близлежащих городов.
Позже Петриченко подтвердил, что многие из его товарищей по оружию были крестьянами, приехавшими из южных губерний. Однако это вовсе не означает, что особенности поведения на флоте претерпели значительные изменения. В среде моряков – выходцев из рабочего класса всегда был большой процент крестьян, недисциплинированных, готовых взбунтоваться при малейшей провокации. В 1905 и 1917 годах именно из-за них, тогда еще совсем молодых крестьянских парней, Кронштадт заработал репутацию очага революционного экстремизма. Во время Гражданской войны город оставался независимым и своевольным, трудноуправляемым и далеко не всегда готовым оказать поддержку правительству. По этой причине многих матросов, особенно постоянных нарушителей спокойствия и оппозиционеров, отправляли подальше от центров большевистской власти. Многие из тех, кто оставался служить на Балтийском флоте, жаждали обрести свободы, которые они завоевали в 1917 году, до того как новый режим начал устанавливать во всей стране однопартийную диктатуру.
На самом деле старослужащие мало чем отличались от новичков. И те и другие были по большей части из крестьян. Одни во время отпуска, другие до поступления на флот могли убедиться в бедственном положении русского крестьянства. А главное, все они, старые и молодые, стремились избавиться от политики принуждения центрального правительства. Так что нет ничего удивительного в том, что, когда наконец вспыхнуло восстание, ветераны, много лет прослужившие на флоте (некоторые начали службу еще до Первой мировой войны), взяли на себя руководство восстанием. Петриченко пришел на флот в 1912 году и служил в команде «Петропавловска» с 1918 года. Его заместитель во Временном революционном комитете, старый морской волк Яковенко, сражался на баррикадах в 1917 году. Вполне естественно, если учесть их зрелость и опыт, не говоря уже о горьком разочаровании, постигшем их, как бывших участников революции, что эти закаленные в боях моряки оказались в центре восстания. Они по праву занимали главенствующее положение, как стоявшие выше по рангу и более компетентные (Петриченко, например, был старшим писарем на линкоре), выделявшиеся даже среди наиболее энергичных и грамотных молодых матросов и привыкшие брать инициативу на себя. К тому же близость Петрограда с его напряженной интеллектуальной и политической жизнью способствовала обострению их политического чутья.
Кронштадтцы долго считались вдохновителями революционной воинственности – репутация, остававшаяся практически незапятнанной на протяжении Гражданской войны, несмотря на беспечность и отсутствие дисциплинированности. Еще осенью 1920 года, вспоминает Эмма Гольдман, коммунисты поддерживали моряков, считая их поведение блестящим образцом доблести и неустрашимой отваги: 7 ноября, в третью годовщину захвата большевиками власти, моряки шли в первых рядах, и толпа шумно приветствовала их появление[68].
Никто в то время не говорил о «классовом вырождении». Утверждение, что политически отсталые мужики охладили революционный пыл моряков, кажется в этом случае не более чем желанием найти объяснение диссидентским выступлениям моряков и поступить с ними как в октябре 1918 года после неудавшегося мятежа на военно-морской базе в Петрограде, когда социальный состав флота еще не подвергся такому существенному изменению.
Таким же безосновательным является заявление, что кронштадтцы были главным образом не русскими, а украинцами, латышами, эстонцами, финнами, то есть теми, кто враждебно относился к советской власти. В списке участников Кронштадтского восстания порядка трехсот – четырехсот фамилий. Насколько можно судить по этим фамилиям (это, конечно, весьма сомнительное доказательство), среди восставших подавляющее большинство составляли русские. Несколько иначе обстоит дело со списком членов Временного революционного комитета, Генерального штаба
