восстания:
Петриченко, старший писарь, линкор «Петропавловск».
Яковенко, телеграфист службы связи, Кронштадтский район.
Ососов, машинист, линкор «Севастополь».
Архипов, машинист, старшина.
Перепелкин, электрик, линкор «Севастополь».
Патрушев, старшина-гальванер, линкор «Петропавловск».
Куполов, старшина, медбрат.
Вершинин, матрос, линкор «Севастополь».
Тукин, рабочий электромеханического завода.
Романенко, сторож в сухих доках.
Орешин, директор Третьей Рабочей школы.
Вальк, мастер на лесопильной фабрике.
Павлов, рабочий минного завода.
Байков, начальник управления строительства крепости.
Кильгаст, штурман дальнего плавания[69].
Из пятнадцати членов комитета у троих – Петриченко, Яковенко и Романенко – явно украинские фамилии, а у двоих – Вальк и Кильгаст – немецкие. Петриченко, Яковенко и Кильгаст занимали ключевые посты в Революционном комитете – председателя, заместителя председателя и секретаря соответственно. Согласно советским источникам, Петриченко был ярым националистом, за что товарищи прозвали его «Петлюрой», в честь вождя националистического движения на Украине.
По свидетельству Петриченко, «три четверти» Кронштадтского гарнизона были выходцами с Украины; некоторые из них прежде, чем попасть на советский флот, воевали в антибольшевистских армиях.
Это указывает на то, что националистические чувства играли определенную роль в разжигании мятежа, но насколько велика эта роль, сказать трудно. Зато с полной очевидностью можно судить о социальном статусе членов Революционного комитета Кронштадта. Основное большинство составляли матросы из крестьянских или рабочих семей. Среди них были те, кто служил на «Петропавловске» и «Севастополе» – пороховой бочке восстания, на заводе и даже занимал руководящие посты (например, директор школы). Одним словом, лидеры движения, в отличие от белых, были простого происхождения, и этот факт явно приводил власти в замешательство, хотя они упорно утверждали, что главари мятежников происходят из антипролетарских социальных слоев. Вершинина, матроса с «Севастополя», который на начальном этапе восстания попал в руки большевиков, назвали «спекулянтом» и «жоржиком». Еще хуже обошлись с Павловым, объявив его бывшим агентом сыскной полиции. Байков якобы имел собственность в Кронштадте; Тукин, бывший жандарм, имел ни много ни мало как шесть домов и три магазина в Петрограде; Кильгаст был осужден за присвоение государственных денег, но освобожден по амнистии в связи с третьей годовщиной большевистской революции.
Дискредитация членов Временного революционного комитета продолжалась и после подавления Кронштадтского восстания. Помимо порочащих фактов в отношении участников восстания, советские авторы стремились связать их с политической оппозицией: Петриченко называли левым эсером, Валька и Романенко – меньшевиками, Орешина – народником-социалистом. Ламанова, который, считалось, был главным идеологом движения и редактором ежедневной газеты, причисляли к эсерам-максималистам.
К сожалению, нет никакой достоверной информации, которая могла бы подтвердить или опровергнуть эти заявления. Согласно советским источникам, Петриченко «бывший коммунист», вступил в партию во время «партийной недели» в августе 1919 года, когда зачислялись все желающие рабочие и крестьяне без всяких рекомендаций, и был исключен из партии во время следующей перерегистрации.
Недолгий союз с коммунистами (как в случае с Петриченко) был довольно распространенным явлением. Тысячи матросов-балтийцев прошли тем же путем. В Кронштадте к марту 1921 года число членов партии сократилось ровно вдвое по сравнению с сентябрем 1920 года. Некоторые из исключенных из партии, воспользовавшись первой возможностью, уехали в отпуск. Петриченко вернулся в родную деревню в апреле 1920 года и оставался там до сентября или октября, имея вполне достаточно времени, чтобы понаблюдать за деятельностью продотрядов и проникнуться враждебными чувствами к правительству. Власти, скажет он впоследствии американскому журналисту, не единожды арестовали его по подозрению в контрреволюционной деятельности. Он даже пытался присоединиться к белым, но ему отказали, как бывшему большевику. Тем не менее он упорно настаивал, что Революционный комитет не имел связей ни с одной политической группировкой. Наше восстание, сказал Петриченко, было просто желанием избавиться от большевистского давления.
Большевистская пропаганда стремилась доказать, что восстание являлось не стихийной вспышкой массового протеста, а очередным контрреволюционным заговором. В советской прессе сообщалось, что моряки под влиянием меньшевиков и эсеров, затесавшихся в их ряды, без зазрения совести связали свою судьбу с «белогвардейцами» во главе с бывшим царским генералом Козловским. «За спинами эсеров и меньшевиков уже обнажили клыки бывшие царские генералы»[70].
Это только часть заговора, говорили большевики, тщательно планируемого в Париже русской эмиграцией совместно с французской контрразведкой. Кроме того, были выдвинуты обвинения в адрес организаций Красного Креста – международного, американского и российского в Финляндии – как объединения заговорщиков.
2 марта 1921 года Совет труда и обороны принял в связи с мятежом специальное постановление. На следующий день за подписью Ленина и Троцкого оно было опубликовано в печати. Бывший генерал Козловский и его сподвижники объявлялись вне закона. Принятая на «Петропавловске» резолюция называлась черносотенно-эсеровской. Город Петроград и Петроградская губерния переходили на осадное положение. Вся полнота власти в Петроградском укрепленном районе передавалась Комитету обороны Петрограда.
В доказательство, что восстание было задумано антисоветскими группировками в Париже, большевики подчеркивали, что сообщения о восстании в Кронштадте появились во французских газетах за две недели до реальных событий. Эти сообщения, говорилось в заявлении, сделанном Троцким британским и американским журналистам, ясно свидетельствуют о гнусных интригах, замышляемых русской эмиграцией и их сторонниками из Антанты. Выбор Кронштадта в качестве объекта продиктован его близостью к Петрограду, тем, что к нему легко подобраться с запада, а кроме того, притоком ненадежных элементов на Балтийский флот.
Выступая 8 марта на X съезде партии, Ленин повторил высказывания Троцкого. За восстанием, заявил Ленин, «маячит знакомая фигура белогвардейского генерала». Совершенно ясно, сказал он, сославшись на статьи в «Ле Матэн» и «Л'эхо де Пари», что «это является работой эсеров и белогвардейцев»[71].
Поскольку большевики отвели главную роль парижским сообщениям, следует внимательно изучить, что же в них было такого, что советское правительство настаивало на участии в заговоре белоэмигрантов. В статье, появившейся 13 февраля в «Ле Матэн» под заголовком «Москва принимает меры против кронштадтских мятежников», говорилось о том, что на Кронштадтской военно-морской базе вспыхнул мятеж и большевистские власти принимают меры, чтобы не допустить его распространения на Петроград. В «Ле Матэн» 14 февраля появилась вторая статья, объяснявшая, что арест кронштадтской делегации, поехавшей в Москву с просьбой об увеличении продовольственного пайка, и явился причиной начавшегося восстания. Ситуация в Кронштадте, говорилось в статье, постепенно обострялась, и «мятежники повернули оружие на Петроград». В тот же день появилась статья в «Л'эхо де Пари» с очередными новостями из Кронштадта: мятежники арестовали комиссара Балтийского флота и несколько боевых кораблей (вероятно, с помощью ледокола) держат курс на Петроград. В статье от 15 февраля говорилось, что мятежники рассчитывают на поддержку Петроградского гарнизона, а власти проводят массовые аресты в прилегающих к Петрограду районах. В период с 13 по 15 февраля подобные сообщения появились и в других западных газетах. «Нью-Йорк таймс» пошла дальше всех, заявив, что моряки заняли Петроград и войскам, брошенным Троцким на Петроград, не удается выбить мятежников из
