Водитель вышел из машины и пошел за Шкловским. Этого я не учел. Я не успел предупредить Шкловского. Сейчас водитель его о чем-нибудь спросит, я буду разоблачен, и мы никуда не поедем. Но я недооценил Виктора Борисовича. Он уселся на переднее сиденье. Мы поехали.
— Ну, что, — спросил водитель, — как там Юрик и Герман? Полетают еще?
Шкловский в ту же секунду ответил:
— Любое событие есть диалектический прыжок на фоне общей спирали истории.
Водитель был абсолютно удовлетворен. Я через сидение протянул ему сигарету «Уинстон». Он уважительно заметил:
— Понятно, значит, ждать надо на днях.
Тут мы, слава Богу, приехали.
Кстати, меня всегда занимал один анекдот о находчивости и предприимчивости Шкловского, рассказанный мне в Ленинграде еще в пятидесятые годы.
Еще сегодня живет в Бостоне Надежда Филипповна Фридлянд. Ей ныне девяносто шесть лет. С детских лет я дружил с ней и ее дочерью, замечательной писательницей Людмилой Штерн. Надежда Филипповна знала Шкловского с 1916 года. Замечу также, что Надя Фридлянд упоминается в ранней книге Шкловского «Zoo». Она мне рассказала такую историю.
Когда Горький уехал в эмиграцию, то он свою квартиру в Петрограде на Кронверкском оставил Шкловскому. И Надя поселилась со Шкловским в горьковской квартире. Стояла голодная страшная зима времен Гражданской войны. Теплого пальто у Нади не было. Она почти не выходила на улицу. Однажды Шкловский сказал:
— Тут где-то находятся горьковские отрезы.
Через десять минут он нашел в задней комнате сундук, набитый английскими шерстяными тканями. Он выбрал потолще и получше и спросил Надю:
— У тебя есть приличный портной?
— Но это же воровство!
— Ну, тогда мерзни или сиди дома, — холодно сказал Шкловский.
Через неделю пальто было сшито.
Шкловский являлся в те времена членом ЦК партии левых социалистов-революционеров. Однажды глубокой ночью он и Надя возвращались домой. Когда они вышли на Кронверкский проспект, то неожиданно увидели, что окно их кухни светится.
— Засада, — сказал Шкловский. Он подумал минуту и продолжил: — Ты возвращайся домой, тебя не возьмут, а я попробую через наше «окно» в Белоострове уйти в Финляндию.
И он пошел пешком на вокзал к первому поезду. Он перешел границу и вскоре объявился в Берлине. Засады, кстати сказать, не было. Оказалось, что они просто забыли перед уходом выключить на кухне свет. Через год уехала и Надя Фридлянд. Шкловский все еще был в Берлине. Надю он встретил приветливо.
— Хочешь хорошо пообедать? — спросил он ее.
— Кто же не хочет.
— Приглашаю тебя на обед к Горькому сегодня в пять часов.
— Я не могу пойти, — ответила Надя, — на мне ворованное пальто. Он узнает свой отрез.
— Не узнает, — сказал Шкловский, — там было двадцать отрезов, как он мог их запомнить.
— Тогда пойдем, — сказала Надя, — я неделю горячего не ела.
Они пошли. Шкловский представил Надю Алексею Максимовичу. Прямо в прихожей он спросил у Горького:
— Алексей Максимович, обратите внимание на это пальто, оно вам не кажется знакомым? Приглядитесь как следует.
А пальто было из приметной английской ткани в крупную ёлочку. Горький посмотрел внимательно, покачал головой, узнал, сказал:
— Это из того моего отреза, что мне прислали еще до катастрофы из Манчестера.
По словам Надежды Филипповны, у нее подкосились ноги. Она залепетала что-то, хотела поцеловать Горькому руку. Тот руку отдернул.
— А, ну-ка, пройдитесь туда-сюда, — сказал он, — я погляжу.
Надежда Филлиповна, ни жива ни мертва, зашагала по огромной прихожей. Горький внимательно следил. Наконец, сказал:
— Портной приличный, только левый рукав тянет.
Фильм по моему сценарию о Шкловском поставлен не был. Шкловский параллельно вел с телевидением переговоры об экранизации книги своих воспоминаний «Жили-были». Этот фильм был снят.
Я был в ЦДЛ на панихиде по Шкловскому. Людей было немного, человек тридцать. Не помню, кто выступал. Под его голову была положена подушка. Огромный, неестественно обширный, какой-то двояко-выпуклый череп его поднимался высоко над гробом. Он безусловно был гениальным человеком. По крайней мере, частично гениальным. В холле ЦДЛ я отколол от стены траурное объявление о смерти Шкловского. Оно и сейчас у меня.
Кстати, Виктор Борисович дал мне рекомендацию для вступления в Союз кинематографистов, куда я так и не вступил. На приемной комиссии некто заявил, что я аморален, устраиваю пьяные оргии, одна студентка, чтобы не быть изнасилованной, выпрыгнула с балкона и сломала ключицу. А жил я на первом этаже в семье жены, и тесть мой был полковник и Герой Советского Союза. Так рекомендация Виктора Борисовича мне и не пригодилась. И только иногда, перерывая свой архив, я натыкаюсь на этот листок, исписанный крупными, отдельно стоящими буквами.
ВТОРОЕ МАЯ
Памяти Ильи Авербаха
В такой же точно день — второе мая —идти нам было некуда, а надокуда-нибудь пойти.И мы пошли с Литейногочерез мосты и мимомечети, туда, гдев сердцевине Петроградскойжил наш приятель.Он не очень ждал нас…Но ежели пришли — пришли,и были мы приглашены к столу.Бутылку водки принесли с собойи в старое зеленое стекло —осколки от дворянского сервиза —ее разлили.
И. Авербах.
Ты — второе мая,лиловый день, похмелье,что ты значишь?Какие-то языческие игры,остаток пасхи, черно-красный стягБакунина и Маркса, что окрашенв крови и саже у чикагских скотобоен,и просто выходной советский деньс портретами наместников, похожихна иллюстрации к брюзжанью Салтыкова.По косвенным причинам вспоминаю,что это было в шестьдесят восьмом.Мы оба, я и мой приятель,а может быть, наоборот —скорее, все-таки, наоборот,стояли, я сказал бы, на площадкемежду вторым и первым этажомофициально-социальных маршейтой лестницы, что выстроена крутои поднимается к неясному мерцаньюкаких-то позолоченных значков.Быть может, ГТО на той ступени,где не нужны уже ни труд, ни оборона…Приятель наш был человеком дела,талантом, умником и чемпиономсовсем еще недавних институтов.Он на глазах переломил судьбу,стал кинорежиссером, и заправским,и снял свой первый настоящий фильм.(И мы в кино свои рубли сшибалив каких-то хрониках и научпопах),но он-то снял совсем-совсем другое,такое, как Пудовкин и Висконти,такое же, для тех же фестивалей,таких же смокингов и пальмовых ветвей.Ах, пальмовые ветви, нет, не даромвы сразу значитесь по ведомствам обоим —экран и саван, может, вы — родня?И вот сидели мы второго маяи слушали, что кинорежиссеррассказывал о Кафке и буддизме,Марлоне Брандо, Саше Пятигорском,боксере Флойде Патерсоне,об экранизации булгаковских романов,Москве кипящей, сумасбродной Польше,где он уже с картиной побывал.И это было все второго мая…
Второго мая я сижу одинв Москве, уже давно перекипевшейи снова закипающей и снова…Что снова? Сам не знаю. Двадцать летна этой кухне выкипели в воздух.Я думаю — и ты сидишь одинв своей двухкомнатной квартирке над Гудзоном,который будто бы на этом местеколи отрезать слева вид и справа,Неву у Смольного напоминает,но это и немало — у менявсе виды одинаковы, все виды —есть вид на жительство и больше ничего.Там, в этом баскетболе небоскребов,играешь ты за первую команду —десяток суперпрофессионалов,которые давно переиграли своих собратийи теперь остались под ослепительнымоскалом всесветского ристалища словес.И где-нибудь на розовом атоллесидит кудрявый быстрый переводчик —не каннибал в четвертом поколенье, —и переводит с рифмой и размеромтебя на узелковое письмо.И это — финишная ленточка, посколькувсе остальное ты уже прошел.Ну, что, дружок, еще случится с нами?Лишь суесловие да предисловья,а вот с хозяином квартиры петроградскойи этого не будет…А он стоял в огромном павильоне,и скрученное кинолентой время,спеша, входило, как статист на съемкустрекочущего многокрыльем фильма,да вдруг оборвалось…Второго маяМы все сидим в удобных одиночкахбез жен, которых мы беспечно растеряли,и без детей, должно быть, затаившихЭдипов комплекс, вялый и нелепый,как все вокруг. И наша жизнь не в том,а в том — за двадцать летмы заслужили такую муку, что ужене можемпойти втроем по Петроградскоймимо Ленфильма и кронверка,и стены апостолов Петра и Павла,мимо мечети Всемогущего и мимобольшого дома «Политкаторжан»,откуда старики «Народной воли»народной волей вволю любовались.Мимо еще чего-то, мимо, мимо, мимо…Вот так проводим мы второе мая.
1986
КАБИНЕТ
