Анар Азимов
Записки из Книги Лиц
Ан Ву
Ты сидишь на берегу реки и думаешь о чем-то своем. Мимо каждую секунду проплывают кусочки чужих жизней, чужих впечатлений: фотографии и слова, слова, слова. Иногда ты бросаешь взгляд на воду и выуживаешь чье-то впечатление, показавшееся тебе занятным, быть может, пропустив десятки других, гораздо более интересных — а быть может, и нет. Но нельзя войти в один и тот же Facebook дважды.
Большая часть этой книги уже выходила в 2004 году, в сборнике под названием «Тексты», уже ставшем библиографической редкостью:), и, двумя годами позже, в сборнике «Просто стихи», который постигла та же судьба:)
Спонтанные публикации в Notes «из старого» трансформировались в своеобразный ремикс: формат Книги-Лица-точка-ком кое-где продиктовал несколько новых строчек, а кое-где заставил нажать delete. Вот он я, плывЕМ по реке, видите?
Но я точно знал, как начну книгу. «Макондо уже превратилось в могучий смерч из пыли и мусора, вращаемый яростью библейского урагана, когда Аурелиано… начал расшифровывать стихи, относящиеся к нему самому, предсказывая себе свою судьбу, так, словно глядел в говорящее зеркало. Он перескочил через несколько страниц, стараясь забежать вперед и выяснить дату и обстоятельства своей смерти. Но, еще не дойдя до последнего стиха, понял, что ему уже не выйти из этой комнаты, ибо, согласно пророчеству пергаментов… город будет сметен с лица земли ураганом и стерт из памяти людей в то самое мгновение, когда Аурелиано Бабилонья кончит расшифровывать пергаменты…» (Габриэль Гарсиа Маркес, «Сто лет одиночества»).
…Прилетели, или объективное бессилие кисти
Стоя на холме, город пишет автопортрет. Тяготеет к гиперреализму, но срывается в модную эклектику. Облака — акварелью, море — маслом, дома — цветными карандашами. И вдруг — грачи. Хотя нет, не грачи, но какая, впрочем, разница, все равно март месяц. Фигурный пилотаж множества черных силуэтов словно передает чье-то закодированное послание. Частые взмахи крыльев превращают плюс в минус. Только что были здесь, а уже почти над бульваром — неужели город так мал? А может, дело лишь в размерах холста?
Начало документального фильма о несостоявшемся рок-концерте
Темнота проясняется: амфитеатр города, амфитеатр зала спиною к нему. Они никогда не встретятся. Они параллельны, хотя так нельзя говорить о кривых. Пол — твердокафельная плитка, какой туземцы любят покрывать веранды на дачах. На такой больно падать, если сверху не покрыть матом. Ругающаяся голова крупным планом. Директор дома культуры. Столь крупным, что нос тянется в объектив, кустики волос где-то далеко, вперемешку с кустами сирени. Голова требует план съемки. Но, вдруг осознав что-то (интересно, что?), сникает, отодвигается, поворачивается в сторону и уходит в неведомое, открыв план задний: сцену с одиноким и обкуренным ударником барабанного труда. Кстати, о сирени: зал летний. Еще лето, но уже бабье. Будут девушки-фанатки. Девушки музыкантов. Музыканты-девушки — значительно меньше. Он, оказывается, только сидел за бочкой, а так он, кажется, бас-гитарист. А может, и нет: перестал мучить четыре струны и ушел влево. Сцена опять пуста. Я иду туда — три обшарпанные стены и козырек увеличиваются толчками, слегка покачиваясь. Вырежем кусок времени и пространства и склеим концы: комнатка за — полна музыкантов. Объектив-калейдоскоп перекладывает мозаику лиц, рук и гитар, создавая иллюзию панорамы. Меня хлопают по спине, мозаика мгновенно складывается в рот до ушей и хмельные глаза чуть навыкате: вокалист принял для храбрости. Еще раз вырежем и склеим: море медленно отходит назад, потом вдруг быстро сжимается и замирает одним небольшим пятном, наставив перед собой дома, дома, дома.
Городское
Дождь прошел. Растут, как грибы, дома
Рок-концерт, который все-таки состоялся
Вначале — цветок, колеблемый ветром, в обшарпанном гипсе чаши с землей. Гриф с шестью колками быстро отъезжает назад, чтобы уместить в кадре свое лакированное продолжение с талией. Не тальянка. И еще профиль пары англичан, забрели случайно, от неслучайной скуки. Феличита? О чем вы, это было двадцать лет назад! Другое время, другие звуки. Другая страна. Встретились странно. Вначале цветок (он появится еще раз, скопированный неумелым монтажом, чтобы скрыть отсутствие финала), потом — гриф, удачно совпавший с мощным звуком пробуемой струны. Вокалист, водящий камеру за собой, закуривающий, садящийся на ступени сцены, поющий в объектив, протягивающий микрофон в толпу, прыгающий, встающий на колени, снова закуривающий — от первой. Ударник — искатель разного в одном и том же. Гитарист и басист, с синхронной и частой резкостью сгибающие тело. Тела. Старик, сидящий в кресле у стены, с видом отца на школьном утреннике — или он глух, да и слеп? Бармен смотрит на футболистов в телевизоре под потолком — у них там своя толпа. Поворот на ту, что здесь, от бутылки с водой в руках гитариста, вскользь по лицам, обратно — уже пуста, смерть жажды осталась за кадром… Вперед, уже из последнего ряда, навстречу последним аккордам и строчкам, толчками уходящие вправо и влево спины, внезапная тишь, идти далеко, спины остановились, спешный наплыв на чей-то затылок у самой сцены, и внезапно, из-за него — на сцене лицо. Микрофон не попал. Окончена песня. А вот и цветок.
All this club — 2
Сегодняшний дождь оставил следы на асфальте, их подкрасило солнце и догнавший его свет неона от кафе, ресторанов, и баров, где никогда на альте не играет никто, а играют на электричестве, ставя нейроны в положение сальто и в состоянье культурного пития. Виртуозен на барабанах какой-то маэстро, без ложной нескромности ставящий целью заработать на отпуск на Крите, и ничего из разряда претензий на создание новых и сложных законов ритма и композиции.
Он, наверное, смог бы дать много поводов для диссертаций по музыке переплетенных. Но критики-музыковеды не посещают бары, где не могут брать пиво, которое дорого, и боятся собственных взглядов смятенных, увиденных в двери зеркальной туалета. Что касается прочих, они постоянно просят исполнить песню медленную и без соло, чтобы потанцевать. А включат магнитофон — и не хватит на Сочи. Установка ударная, стойка для микрофона, динамики. Скучно и голо.
Четвертое измерение
Даже толстый роман с обширной географией свободно умещается в небольшой комнате: Москва, 52-й год, поездка за город, будьте моей женой, — правый угол письменного стола, а в двух шагах, у кресла — Баку, сорок лет прошло, как ты, как дети? иду на стадион, вот он, между окном и телевизором — или это компьютер? но не все ясно в обстановке этой комнаты, воображаемой, несуществующей, но оживающей снова и снова (словно когда-то и где-то она все же была), чтобы проглотить все новые и новые толстые романы о чужой жизни огромного мира, — все очень неясно, расплывчато в комнате. Которую я так ненавижу.
Заклинание (Попытка духовного трансвестизма)
Не люби меня дольше,Ты, должно быть, устал,Под любовный порталНичего уже большеТы не приноси,Потому что мне скучно,И в любви твоей душно,Ты свечу погаси —Разве каются, зная,Что греха не простят,И дороги не умостят,Не откроют врат рая;И напрасно в глазахЧуть мерцает надежда —Промокаемые одеждыСнимет только грозаТвоих слез и желаний,Пусть обманчивых,Но правдоподобных,Без страстей и рыданий,Раздирающих в кровьБарабанные перепонки;Без бумажной иконки,Приколотой вновьКак значок-невидимкаДля защиты невинностиОт добрачной интимностиБез простынь и без снимков.Ты же видишь: я верю,Что храм вечной любвиНе удержится на крови,Вытекающей из-под двери.
Памятные впечатления
Прямо перед ним — высокий дом под названием «Вид на море», закрывающий вид на море. Слева — городская двухмерность с обязательными облаками на горизонте. Справа — врезанный в плоскость объемный холм с рельефом домов и дорог. Впрочем, памятник смотрит себе под ноги: склон слишком крут.
Джаз
Задумчиво-раздумчивое вступление рояля. Первые спокойные аккорды. Хрупкий, повторяющийся хрусталь перезвона там, наверху, синхронно с тремя мерными шагами левой руки вниз.
Спотыкающийся ритм, шорох и стуки. Осторожные поддакивания баса. Мягкой ладонью шаг вперед и назад по полутонам клавиш, вперед и назад. Двойные вершины пологих трезвучий вопросительно смотрят вниз, сменяя друг друга. Словно обещание чего-то — и вот оно: барабаны внезапно перестают спотыкаться, и мощно пульсируют, и устремляется за ними бас — черные и белые в растерянности замирают на мгновение, потом отвечают нервными растопыренными аккордами в промежутках лихорадочных пауз. Разражаясь медными брызгами, нагнетает темп ударник, басист-акробат прыгает на батуте гармоний, умещая быстрый перебор в зависание открытой струны. Наконец, очередной рояльный аккорд взрывается мягкой, переливающейся дробью правой руки — пытающейся удержать низкие звуки, но клавишами влекомой все выше — к изначальной хрустальности, которую подхватывает вдруг изменивший тональность басист, на какой-то миг продлив вертикаль дальше мыслимого предела — и музыка обрывается, не выдержав натяжения…
