class="p">— Твою руку, Лини! Я считаю — ты права,— подхватил Отто.— Я тоже намерен забыть эти годы начисто, как дурной сон.
— А я — как раз наоборот!— горячо сказала Клер.— Платья буду носить только с короткими рукавами, не ниже локтя,— пусть люди видят мой лагерный номер.
— Они будут думать, что это номер твоего телефона,— не без горечи бросила Лини.
— Нет, не будут: я стану им объяснять, что это такое. До конца своих дней буду рассказывать про Освенцим, про фашизм. Прямо на улице, если дадут. На каждом углу. Буду писать статьи в газеты. Разве для того мы страдали, чтобы люди позабыли о наших муках?
— Молодец!— с жаром воскликнул Норберт.— Я тоже так для себя решил! Надо очистить мою страну! Очистить ее сердца, ее мозг от грязи фашизма.
— Ничего себе работка!—фыркнул Отто.— Валяй, впрягайся!
— Вот я и собираюсь. А иначе для чего же я жил?
Наступило короткое молчание.
— А вы, Андрей?— спросила Клер.— О какой жизни вы мечтаете?
Он ответил не сразу — подыскивал нужные слова:
— Мой народ... знает, что такой фашизм... Знает... у нас столько погибло. Я хочу дарить музыку моему народу... Вам не понимать, какой он усталый — русский народ.
2
— А вот это вы знаете, я уверен,— сказал Андрей по-русски.— Бах, токката до мажор.
— Вероятно, знаю,— ответила Клер.— Но точно смогу сказать, только когда услышу.
Андрей стал негромко напевать. Голос у него не был поставлен, но мелодию он передавал верно, с большим чувством. Вот уже полчаса длился этот концерт: Андрей сидел, поджав под себя ноги, и очень сосредоточенно, без тени смущения, правой рукой водил воображаемым смычком, а пальцами левой пробегал вверх и вниз по груди, словно нажимая на струны. Но как ни был Андрей поглощен своим делом, после каждой вещи он посматривал на Клер, улыбка его предназначалась ей одной, и она это понимала. Теперь, когда Лини предупредила ее, Клер остро чувствовала: воздух насыщается электричеством. Норберт, не отрываясь, смотрел на Лини, массировавшую ей ногу, а Лини глянет на него, потом вниз, на ноги Клер, и опять искоса поглядывает на Норберта, словно не в силах отвести от него взгляд. Юрек лежал на спине, закрыв глаза, и Клер это было странно. Ведь, казалось бы, от него, такого красавца, можно было в первую очередь ожидать, что он примется любезничать с Лини, но он молчал, и Клер была этому рада. Беспокоил ее Отто. Заострившееся лицо его стало угрюмым, взволнованный взгляд перебегал с Норберта на Лини, с Лини на Андрея, с Андрея на нее, Клер. Он явно чувствовал, что образуются две пары и, считая, что его обошли, весь кипел.
Поэтому, едва Андрей кончил, Клер сказала:
— Отто, нельзя ли мне кусочек сахара?
Он просиял и тут же протянул ей два куска.
— А знаете, почему я попросила? Хочу поскорей набраться сил — тогда вы станцуете со мной вальс, как с Лини.
Он ответил с нервным смешком:
— Что ж, буду ждать.— И угрюмость его как рукой сняло.
— Да!— вдруг воскликнул Андрей и быстро сказал Клер по-русски: — Хорошо бы Юрек раздобыл дощечку. Примерно такой высоты,— показал он,— и такой ширины. Вот тогда можно было бы упражняться по-настоящему.
— А, знаю,— сказала Клер.— Многие музыканты берут такую дощечку в поездки, чтобы упражняться дорогой, да?
— Откуда вы знаете?— оживился Андрей.
— Был у меня один приятель, учился в консерватории по классу скрипки. Он мне много чего рассказывал про музыкантов...
— Ах, Клер, сколько у нас с вами общего! — с наивной радостью воскликнул он.— Ведь в музыке вся моя жизнь. Даже во сне я иногда играю. Просто замечательно, что вы любите музыку и так прекрасно в ней разбираетесь!
— Может быть, хуже разбираюсь, чем вам кажется,— сдержанно возразила она.
— Эй, о чем это вы там по-русски? — вмешался Отто.
Клер передернуло, но она заставила себя улыбнуться ему.
— Андрей хочет, чтобы Юрек принес ему дощечку.
Она пояснила зачем и показала Юреку примерные размеры.
— Вечером спрошу Кароля.
Потрогав отросшую на лице щетину, Норберт спросил:
— А что, есть какая-нибудь надежда одолжить у Кароля бритву?
— Спрошу.
— Боюсь, как бы мы Каролю не надоели,— сказала Клер.— Но у меня тоже просьба. Мои сапожки из сена разваливаются. Есть какая-нибудь надежда... г
Тут Юрек вставил по-польски:
— Я скажу сестре Кароля, что вы француженка, и попрошу, чтоб она одолжила вам свои балетные туфли!
Клер расхохоталась:
— Спасибо. У крестьянки их, наверное, пар двадцать, не меньше.
— Эй, вы над чем? — раздраженно спросил Отто.— Нам тоже охота посмеяться.
Клер объяснила, о чем речь. Потом, уже по-немецки, спросила Юрека, какой примерно размер обуви носит сестра Кароля.
Он пожал плечами, ухмыльнулся:
— Я ее всю разглядел хорошо — видел достаточно близко, а вот ногу не мерил, нет.
— Кстати, сколько ей лет, этой сестре? — заинтересовался Отто.
— Для меня слишком старая.— В глазах Юрека мелькнул озорной огонек.— Недурная собой, но ей уже под тридцать. Звать Зося.
— Замужем? — продолжал допытываться Отто.
-— Да. Он есть военнопленный, ее муж, работает на ферме в Германии,— ответил Юрек и снова обратился к Клер:—Может, лучше я посмотрю, какая у вас нога, н-е-ет?
Тогда Клер спросила Андрея по-русски, можно ли ей снять один из сапожков.
— Позвольте, я сам,— попросил он.— Чтобы потом мне было легче приладить обратно.
Увидев ее маленькую узкую стопу, Юрек весело засмеялся.
— О, то не есть нога крестьянки. Придется искать для вас детские туфельки.
— По-моему, с пальцев сошел отек! — обрадовалась Клер.— И они порозовели. Лини, это все твой массаж!
— Действительно, чуть порозовели, но цвет еще не совсем нормальный,— возразил Андрей.— Скажите Юреку, туфли не обязательно должны быть точно по ноге. Если окажутся великоваты, это даже лучше, только пусть прихватит каких-нибудь тряпок — обернем вам ноги, чтобы теплее было.
Клер перевела, и Андрей снова стал прилаживать ей сапожок из сена.
Вдруг послышался голос Норберта, стоявшего у окна:
— А ведь тут неподалеку дорога — примерно за полкилометра.
Лини, Отто и Юрек тотчас же подошли к окну. На грязновато-сером небе уже показалась луна — белесый, окольцованный дымкой шар. Пара измученных лошадей тащила фургон, четко темневший на белом снегу; впереди на открытом сиденье
