Весь гнев, на который только была способна Аннеле, отражался в ее взгляде, когда она смотрела на парня, но тот и не думал уходить. Только сбегал куда-то, и снова тут как тут. Но и Аннеле от Лизини ни на шаг. Когда красивый парень заметил это, он учтиво посмотрел ей в глаза, как бы предлагая: «Ну, что, будем друзьями?» Но глаза Аннеле говорили другое: «Не будем, уходи отсюда!»
А Лизиня, глянув на них, засмеялась, тряхнула головой и убежала качаться. И два мальчугана, подрядившиеся на лето пастушить, тут же натянули веревку.
— Высоко качать?
— Что есть силы!
Они и давай стараться. Качели летали, словно челнок, с каждым разом все выше и выше. Вот они самую малость не достают до перекладины, вот уже вровень, а вот и над нею взлетает золотистая головка с пышными длинными косами.
— Ой, как далеко видно! Синие горы, синие леса, красные избы! Никому так далеко не видно! — ликовала она. А на красивого парня больше так ни разу и не глянула.
И еще после пасхи случилось два важных события.
На пасхальной неделе Ингус и Карлина снова ездили к пастору, а с ними отец и дядя Ансис.
А дома бабушка готовила для них угощение — варила похлебку с лапшой и жарила мясо. Когда они вернулись, всех позвали к столу.
Но сели не сразу. Дядя Ансис с торжественным видом сложил руки и обратился к таким же торжественным и смущенным Ингусу и Карлине — говорил о новой жизни, о радостях и бедах, о любви и согласии. Карлина то и дело шмыгала в рукав. После хором прочитали молитву. Аннеле поняла, что теперь Ингус и Карлина стали мужем и женой. Должно быть, это хорошо, но это уже была не та Карлина.
На следующей неделе брат ходил к конфирмации. Когда Аннеле увидала его, высокого, стройного, в полусуконном кафтане, с белым платком на шее, она испугалась и отступила. Неужто теперь почитать его надо, как взрослого? Это что ж, теперь всегда придется его слушаться? Над этим надо было хорошенько подумать. Брат с сестрой, как вернулись после полудня из церкви, так все и ходили вместе, только и говорили о том, как теперь будет, что ждет их впереди. А для Аннеле не нашлось и словечка.
Последние дни промелькнули незаметно, даже оглянуться не успели, как настала пора уходить. Вот их всего пять осталось до Юрьева дня, вот три, и вот настал последний вечер в Авотах.
Все ходили притихшие. К ужину никто не притронулся.
Занимался рассвет нежеланного сердцу Юрьева дня, о котором было думано-передумано и в который все еще не верилось.
«Добегу до опушки, еще до большой березы, еще до родничка», — решала Аннеле.
— Не уходи далеко, дочка, вот-вот двинемся. За скотиной надо приглядывать, — строго сказала мать, разом обрывая все мысли девочки о прошлом, настраивая ее на новые обязанности.
В нынешний Юрьев день Аннеле на воз не сажали. Она бежала по обочине дороги и присматривала, чтоб с ее стороны животина не забредала в только что проклюнувшиеся зеленя.
Глянет назад раз, глянет другой — Авоты все дальше и дальше. Отступают назад лесистые горки, напоенные ароматом душистой смолы, родниковые овраги, цветущие яблоневые сады.
СУРОВЫЕ ВЕТРЫ
НОВЫЙ ДОМ
И небо было новое, и земля. Не умолкая, сыпали на землю свои трели жаворонки — из необъятной синевы выныривали еле заметные дрожащие точки, и только глаз успевал приглядеться, как снова тонули они в море света, рассыпая ожерелья звуков по обе стороны дороги. Цветы, такие знакомые и каждый раз бесконечно новые, то в поле позовут, то из придорожной канавы выглянут и останутся позади, уступая место другим. Солнце и ветер устраивали хоровод вокруг стен незнакомых домов, заглядывая в прорехи дырявых крыш, которые, хоть и обветшалые, под апрельским солнцем, казалось, сверкали чистотой.
Аннеле шла той дорогой, которая виднелась с Авотовых гор. И уводила она в мир. Но когда батраки приблизились к перекрестку, воз с поклажей, подле которого шагал отец, неожиданно свернул с широкой дороги, к которой устремлены были все помыслы девочки и которая, чудилось, вдали поднимается в гору. За ним свернули и остальные.
Коровы и овцы обогнали возы. Возле первых мостков, соединявших проселочную дорогу с большаком, мать остановилась и прокричала вдаль:
— Здесь сворачивать?
— Дальше, дальше, — отозвался отец.
Так шли они довольно долго. Только у третьих мостков отец махнул, чтобы сворачивали направо.
Возы увязали в глине и еле-еле тащились. Погонщикам приходилось во все глаза смотреть за скотиной — как бы не потравили чужие посевы. Но Аннеле, хоть и напоминали ей, чтоб не забывала о своих обязанностях, примечала все, что встречалось им на пути в этот Юрьев день.
Избы вдоль дороги были все красивые да высокие. Прошли мимо хутора с красными блестящими крышами, который, если смотреть с Авотовых гор, виднелся где-то у самого горизонта. Постройки словно новые бидоны для молока, изгороди целые, сады огромные. Хорошо бы здесь поселиться, если уж в Авотах оставаться было нельзя. Калитка и ворота так и манили зайти; в садах укромные местечки, в которых можно спрятаться, словно в лесу. А подойдешь поближе к такому хутору, встретит тебя бурливый серебристый ручеек, выныривающий из зарослей лозняка.
И вон тот мог бы стать новым домом, славно было б здесь жить, но никто не останавливается, все шагают дальше. Аннеле ни у кого не спрашивала, далеко ли еще, придут, сама увидит, а покуда глаза и мысли отыскивали на обочине самые красивые местечки и находили там приют, словно перелетные птицы на мачтах чужих кораблей.
Сумерки густели, все хутора остались позади и дорога внезапно оборвалась, как лопнувшая струна. Впереди простиралась очерченная синей каймой леса равнина — ни луг, ни поле, ни лесная поляна. Чахлая рыжеватая травка с трудом пробивалась из земли.
— За скотиной можно не смотреть. Стеречь здесь нечего, — сказал отец.
Мать приостановилась, всплеснула руками и молча покачала головой.
— Так вот она какая, эта новина? — уронила.
Возы направились в глубь равнины. Раскачиваясь, ехали по кочкам и топким местам, кое-где виднелись следы колес. Похоже, здесь собирались мостить дорогу.
Но куда они едут?
В центре равнины, в самом низком ее месте, стояла освещенная вечерним солнцем постройка, крытая соломой. Туда и направлялись возы.
— Что там за будка? — спросила Аннеле.
— Это и есть Новый дом.
Аннеле словно онемела от неожиданности. Противоречивые чувства бились в горле. Первым вылетел смех — ну и домишко, что избушка на курьих ножках, такие только в сказках бывают, а зовется «Новый дом», но тотчас ему на смену пришло чувство острой горечи: да вот оно, то самое, что отказывается принимать сердце; и оно неотвратимо. И чем-то грозным, недобрым повеяло вокруг, словно тяжелая свинцовая туча придавила все к земле.
Внезапно из лесу вырвался огромный столб клубящегося дыма и помчался вперед, словно птица по черной борозде, волоча за собой вереницу невиданных, странных избушек.
— Во, еще будки! И мчатся! — воскликнула ошеломленная девочка. И вспыхнула, когда все вокруг так и покатились со смеху.
— Да не будь же такой дурехой, — стали объяснять взрослые, — это железная дорога, и мчится по ней поезд: впереди паровоз, а будки и не будки вовсе, а вагоны. В вагонах люди сидят, что тебе в избах, и едут в дальние края.
Ну и ну! Железная дорога, поезд, паровоз, вагоны. Так значит, есть здесь и такое, о чем в Авотах и слыхом не слыхивали.
Чем ближе подходили, тем выше становилось новое жилище. Изба словно из ямы выбиралась.
— А почему она в таком низком месте? — спросила девочка.
— Так к воде ближе, глупая, — опять пришлось ей выслушать.
За избушкой, крытой соломой, виднелась начатая постройка. Это был хлев, выложенный из глины. Возле одной стены соорудили временные стойла под крышей, чтобы было где разместить скотину.
Чуть подальше, шагах в двадцати от дома, простиралась водная гладь. И хоть ноги не слушались от усталости, посмотреть так и тянуло.
А воды-то сколько! Уж не озеро ли это? Озера она еще не видела. Это что-то совсем новое. До воды надо было добираться по кочкам, которых было здесь ровно столько, сколько булыжника в мостовой. Под ногами хлюпало, ступишь на кочку — она из-под ног уходит. Чуть не из-под каждой кочки вылетала птичка с хохолком, взмывала вверх, камнем падала вниз, носилась вокруг Аннеле, задевая за волосы, лоб и жалостливо, тревожно кричала: чиви, чиви! чиви, чиви! уходи! уходи!
Чибисы словно подавали друг другу знаки — взмывали в воздух, сновали среди кочек, кричали неумолчно, и всполошили все вокруг. Куда ни ступит — писк раздается, словно рой комаров жужжит. Тревожились птицы за своих птенцов, которых среди кочек было видимо-невидимо. Напрасно клялась Аннеле: «Не хочу я вам зла, чибисы. Не обижу я вас». Не слушают чибисы. За врага принимают, за недруга, которому не место в их стане, и кричат не умолкая: чиви, чиви! уходи!
