Удовеня развернулся и ушел, оставив меня у воды. Поверхность рябила от ветра и водомерок, а дна даже у берега было не разглядеть от мути. Замутило — от алкоголя ли, или же от сотрясения — и меня. С трудом удержался от вызова живого огня: не прямо же на кромке, на тонкой границе земли и воды? Не от страха себя сдержал, просто незачем провоцировать. Эдакий своеобразный этикет, как я его для себя понимал.
— И чего уставился? — русалка вынырнула прямо там, куда был направлен мой взгляд, не иначе нарочно. — Мало того, что дымит, так еще и пялится.
Я как раз ее не высматривал, больно надо. Но Миха сказал ждать здесь, а спиной поворачиваться к озеру? Поищите дураков в другом месте.
Коллегу, его желание сохранить свои тайны при себе, мне было нетрудно понять. И, прямо скажем, мне начхать было на методы Смерти, лишь бы он смог разговорить покойничка.
Выпад озерной девы оставил без внимания, пусть ее. Собака лает, ветер носит. Лягуха квакнет, по воде разносит.
— Чего вы вообще дурью маетесь? — русалочка прикусила в задумчивости нижнюю губу. — Ну, стала жизнь не мила, захотели уйти из-под солнышка — так дойдите до озера, там вас примут, приласкают да обнимут. Нет же! А мне теперь из-за вас тело волочь.
От такой трактовки событий я поперхнулся.
— Тело волочь не нужно, — ответил машинально.
— Да? — русалочье тело приподнялось над водой повыше, подбоченилось. — А виру взять? Дымы дымили, сна-покоя лишили, и все за так? Нет уж!
Ладошка хлопнула по воде.
— Мы не посягаем на воду, — повторил я за Михой почти что слово в слово. — Ты не посягаешь на землю.
Подумал, что при худшем раскладе мне придется биться еще и с этой... красоткой. Затруднение: не приучен бить дам, но как быть, коли дама мертвая? Тогда в лифте-то за жизнь боролся, потом совесть чуть не заела, что девчонку пожег.
«Не о том думаю», — одернул себя.
Вовремя.
Русалка не изменила позы, не сменила оскала-улыбки на что-то иное. Но одновременно с тем преобразилась. Теперь при взгляде в ее сторону позвоночник пронизывало могильным холодом. Кожу как морозными иголками истыкало, подняло табун мурашек и волосы на руках.
Зевнул, широко и страшно невежливо. Показательно.
Джо оказался прав: первоначально воздействие было довольно-таки сильно, но с каждым ударом сердца слабело.
Потер запястье.
— Между нами нет вражды и претензий, — скопировал сухую интонацию Михи. — И не советую их создавать.
— Ты хочешь сказать, — взвилась уродинка. — Что, когда бродячий пес примет твои ноги за столбы и обоссыт штанину, у тебя к нему претензий не появится? Ты такой скажешь: песель, все пучком, хвост и усы торчком. А вонь — ну что вонь? Перетерпится, перетопчется.
Этим живописным сравнением дева мертвого озера повергла меня в ступор. Серьезно, как можно дойти от запаха дыма при нашем с Водярой «общении» к такому вот... перфомансу? Это и есть мифическая женская логика?
Понял: мне такое не осилить. Никому в здравом уме не сладить с подобными доводами.
Потому зашел с другой стороны.
— Ты говоришь: твои ноги, ты скажешь, — я придал лицу и голосу как можно больше безразличия. — Значит, запах дыма был на берегу твоего озера? Твоего личного, единоличного? И сестриц русалок там в тине ни одной, и водник этим озером не правит?
— Ну... это... — маленькие глазки забегали, а я себя поздравил с попаданием.
— Твое же озеро, твое, как моя гипотетически уделанная штанина. Ты и виру брать вознамерилась за вред. Ты — брать — себе — виру — собралась, — разделяя паузами слова для большей доступности, додавил еще сильнее я. — Подчеркну: за тобой надуманный вред, поскольку никого больше с жалобами я не наблюдаю. Почему?
Русалка только хлюпнула вместо ответа.
— Потому что берегов не знаешь, вот почему, — добавил в голос пренебрежения.
И какое-то (очень недолгое) время наслаждался тишиной.
— Потому что день, — по размышлении высказала дева. — Днем старые кошелки дрыхнут на донце, трусят вылезти на солнце. А водяник старее всех, ему все уже до бороды.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Я поднял взгляд к небу. Облака шли плотно, скрывая солнышко.
Наглая уродинка, в отличие от большинства встреченных мной ранее фольклорных существ, выражалась вполне современным языком. Проскакивали тут и там словечки специфические, но это, как говорится: с кем поведешься, от того и наберешься. Сам грешен, порой даже не замечаю, как начинаю выражаться в духе Кошара.
Вывод? Не так уж давно, как мне кажется, ушла под воду эта русалочка. Может, удастся что-нибудь из нее вытянуть? В плане информации об укладе бытия посмертного, например. Скорее, не выйдет ничего толкового, но отчего бы не попробовать? Тем более, заняться мне, пока Миха с телом Вадика на полянке, и нечем.
— И что? — я продолжил гнуть свою линию. — Чья-то леность делает озеро твоей собственностью? Ты гни, да не перегибай.
— Эй! Тебе что, жалко? — гонору в голосе поубавилось, зато проявились нотки, какие я терпеть не могу — нытья. — Глянь: и ты, и приятель твой уйдут целехонькими, а мне всего-то тельце холодненькое достанется. Неужто плохо кому, а?
Эта подводная дрянь выпрашивала у меня труп коллеги, как избалованный ребенок у матери конфету.
С треском разошлась ткань — это я оторвал рукав у рубашки. Ту только на выброс теперь, вся в кровяных разводах, особенно со спины.
Брезгливо поморщился и демонстративно отер ботинок рукавом. На обувь тоже попала кровь.
— Ну ему же все равно! — не поняла намека дева, продолжила канючить. — И тебе плевать, ты не за него держишься, а мне досадить пытаешься. Зачем? Просто так. Могу и обижаю, самоутверждаюсь. Знаю я таких, навидалась.
В нытье прорезалась натуральная обида. Похоже, что давнишняя, давно вызревшая.
— Хочешь поговорить об этом? — вздохнул. — Так я выслушаю, приступай.
«Вешай мне лапшу на уши, это лучше, чем тину на ноги», — мысленно отмахнулся я.
Русалкины откровения мне интересны не были. Я ждал отмашки от Михи. Жаждал вытянуть из покойного Вадика, кто довел его до идеи о загородной поездке со мною, причем в один конец для меня. Хотел узнать, что послужило причиной его внезапной гибели, потому как от подпаленных волосин не умирают. На берегу я убивал время.
Поэтому в жалостливую историю о том, как мертвую деву при жизни задирали за нефотогеничную наружность сверстницы, не особо вслушивался. Фон, он и есть фон. Лягушка квакает — фон, ветви на ветру шумят — фон, русалка хнычет — тоже фон.
Другое дело, если бы она мне о порядках не-жизни поведать решила. Но нет, нытье, обиды и жалобы на вселенскую несправедливость относились к тому периоду, когда дева еще дышала. О своем отношении к нытью я уже сказал.
А Миха, как на зло, не торопился.
«Только за смертью посылать», — сам мысленно пошутил, сам не посмеялся. Вышло не смешно.
Внимание к рассказу я даже не пытался изобразить. Зачем? Хватит и того, что спросил. И мыслями был далеко... Ладно, не очень-то и далеко, поблизости я был, там, где оставил у деревца Вадика.
Словом, момент, когда дева перешла от жалоб на разнообразные (и порой безобразные, кое-что ухо выхватывало из монолога) издевки к тому, как поквиталась с обидчицами, я упустил. Прохлопал и то, как девица, вполне живая тогда, сговорилась с некими отморозками о встрече. И как так вышло, что вместе с одной из обидчиц они общей дорогой шли в позднее время — это я тоже прослушал.
Так или иначе, на другой день в школу та, другая девушка, не пришла. Тело пережило встречу с компанией обдолбанных ублюдков, а разум не выдержал.
«Уродинка поди успела столько за свою недолгую натворить, что иному рецидивисту и не снилось»...
Тут я начал вслушиваться.
Вторую обидчицу дева наказала своими руками. И крепкой леской. Встретила в арке после занятий танцами (занималась не убийца, а жертва, поэтому-то и возвращалась домой по темноте) перед двором-колодцем, накинула со спины самодельную удавку и стянула покрепче.
