— Наконец-то ты приехал! — встретила его Сона, и пока он не уловил тревоги в ее голосе, но тем не менее удивился, что-она встречает его такой фразой, будто соскучилась, тогда как давно уже между ними отпала необходимость для всякого проявления чувств. Поэтому он насторожился и, хоть и устал с дороги и очень не хотелось напрашиваться на большой и серьезный разговор, который, как он почувствовал, предстоит вслед за этой ее нелепой фразой (будто он мог бы вовсе не приехать), хоть и замерз и желал сейчас только принять горячую ванну, выпить чашку чаю и завалиться в постель, он счел необходимым поинтересоваться:
— А что, случилось что-нибудь?
— Очень многое.
— Неприятное?
— Да.
— Ты считаешь необходимым именно сейчас, срочно сообщить мне об этом? — спросил он после паузы.
— Да, считаю.
— Тогда говори, — сказал он, все еще стоя в передней, засунув руки в карманы пальто. Никогда еще я не чувствовал себя так неуютно, подумал он, и тут же добавил мысленно: очень часто я чувствовал себя так неуютно. Еще бы, подумал он, будешь чувствовать себя неуютно, когда на пороге собственного дома собственная жена (собственная? Впрочем, что за нелепое сочетание?) встречает тебя недоброй вестью.
— Говори, — повторил он усталым и нарочито терпеливым голосом. — Что случилось? Что именно?
— Ты бы хоть пальто снял, — сказала она сокрушенно будто только что вспомнила по-настоящему, что весть, которую она собирается сообщить ему, мягко говоря, не вызовет у него большого веселья. — Ты бы хоть звонил из Москвы, узнавал бы, как мы тут, да еще и задержался на два дня…
— Что случилось, я тебя спрашиваю? — сказал он, досадуя на ее пустословие и чувствуя, что мечты о горячей ванне так и останутся мечтами, или же, по крайней мере, отодвигаются на неопределенный срок.
Сона тяжело вздохнула и сказала:
— Сейчас.
И прошла в гостиную. Он пошел за ней, на ходу снимая пальто.
— Посмотри, что я нашла у Закира, — вытащив из одной из ваз в буфете, она протянула ему темный пластилинообразный кусочек, завернутый в вощеную бумагу.
— Что это? — машинально спросил он, хотя не любил задавать лишних вопросов.
— Я уже узнала, что это, — трагическим голосом сказала она.
Он брезгливо обнюхал комочек.
— Да, — произнес он, словно подтверждая свою догадку. — Анаша. Где он?
— Что? — не поняла она. — Где он достал? Он с ненавистью посмотрел на нее, уже откровенно злясь на ее куриное непонимание.
— Где Закир находится в данную минуту? — спросил он.
— Ушел в кино, — сказала она. — Что же ты злишься? Тут не злиться надо, а обдумать вместе, как нам…
— Он знает? — перебил он ее. — Он знает, что ты нашла?
— Нет. Я случайно нашла дней пять назад и спрятала.
— Кому ты это показывала?
— Никому, что ты!
— Нет, ты сказала, что уже узнала, что это. У кого узнала, я спрашиваю?
— А! У папы. Я поехала к нему, потому что сразу заподозрила нехорошее, сразу поняла, что пакость какая-нибудь. Он мне сказал. Потому что я ему сказала — папа, будь со мной откровенным… Я как только нашла это, что-то тревожно стукнуло в сердце, думаю, узнаю, что это, иначе не успокоюсь…
— Теперь спокойна?
— Зачем ты так говоришь? Я что, не должна была узнавать?
— Должна была, должна была, — сказал он ворчливо. — Но не обязательно у своего отца. Нечего было сор из избы выносить.
— Не смей так про папу!.. Сор из избы… Можно подумать, он нам враг, будто Закир не внук ему, будто он может растрезвонить повсюду, что его внук… Ты, между прочим, многим обязан папе, не забывай, и этот твой хамский тон просто недопус…
— Э, слыхали, — перебил он ее с досадой, — старая песенка.
— А раз старая, то и не надо забывать, — вполне, но по-женски логично возразила она. — Он тебя человеком сделал, из грязи за уши вытащил…
— Так уж из грязи!
— А ты забыл свои махинации в издательстве, которые всплыли вдруг в самом начале, как только мы поженились? Из-за них ты чуть не погорел. Ты бы и погорел, как миленький, если бы не вмешался папа и не уладил бы… Поэт, — пренебрежительно-издевательски произнесла она. — Он, видите ли, поэтом хотел сделаться. Из тебя такой же поэт, как из нашей домработницы министр. Пачкун ты, а не поэт…
— Заткнись, — сказал он, не повышая голоса.
— Нет уж! Хватит, всю жизнь ты мне рот затыкал, дурой обзывал, хватит, натерпелась, — громко, с назревающими рыданиями в голосе, торопливо проговорила она, но тем не менее замолчала, бурно переводя дыхание.
Он заходил по комнате, стараясь взять себя в руки, — очень уж она действовала ему на нервы в эту минуту, но это могло бы все испортить сейчас, и он заставил себя успокоиться, пересилив себя (на каждом шагу, ежеминутно приходится насиловать свою волю, подумал он при этом), подошел к ней и, немного помолчав, негромко произнес, стараясь, чтобы это звучало как можно мягче:
— Ладно, не будем затевать очередной скандал. Теперь надо подумать, как быть с Закиром.
— Ты должен поговорить с ним, — не сразу отозвалась она.
— Разумеется, — кивнул он послушно и тяжело, устало опустился в кресло. Давно он ушел?
— Да, — сказала она. — Наверно, скоро вернется.
— Дала бы мне чаю, что ли, — сказал он, досадливо морщась оттого, что в последнее время ей приходилось напоминать подобные вещи.
Вот так носишься, носишься со своими идейками, темами, ничего вокруг себя не замечаешь, ничего не слышишь, как одержимый, представления не имеешь, что вокруг тебя творится. Сейчас с годами полегче, конечно, стало, а раньше, когда чуть помоложе был, — страшное дело, ну точно сумасшедший. Сядешь писать и весь перекручиваешься, выворачиваешься наизнанку, все кажется плохо, напишешь фразу и — плохо, чувствуешь, что не то, не совсем то получилось, но возвращаться не хочется, думаешь: впереди лучше будет, лучшие мысли, более точные, лучшие образы — впереди, ну и значит — вперед, а пока это только черновик, успокаиваешь себя, пока рука лихорадочно догоняет другие, новые мысли, поменьше об этом думать, приказываешь сам себе, побольше писать, побольше работать, вот так и пишешь до. одурения. Бывает, конечно, когда независимо от тебя само идет, льется, как сказали бы поэты, из-под пера, но случается это редко, а обычно вытягиваешь из себя слова, фразы, как жилы вытягиваешь. Дойдешь уже до конца, доползешь, ну, думаешь, слава богу, добрались, наконец, а тут возникает новое препятствие — концовка. Придумать концовку рассказа, повести — это особое умение надо иметь, и мне, кажется, это удается, тьфу, тьфу, не сглазить. Но и после работа не отпускает, "приляжешь отдохнуть, отвлечься, чтобы уйти мыслями от черновика, и никак — все мысли там, бродят среди страниц черновика, вспоминаются отдельные куски, нет, думаешь, это мне не удалось, а вот это надо усилить, то-то убрать вовсе, то-то переписать заново, перечитываешь все в десятый раз, и все стоит проклятый рассказ перед глазами, не отпускает. Вскакиваешь, начинаешь его доделывать, перерабатывать, видишь, что-то явно не удалось, такой-то образ недостаточно психологически достоверен, концовка не так уж хороша и эффектна, как поначалу казалось, а первая фраза, от которой так много зависит, пахнет литературщиной, книжностью, нет в ней жизни. И как сядешь к столу, начнешь внимательно перечитывать черновик, так и пошло-поехало, видишь: вся работа заново предстоит, начинаешь исправлять, доделывать, увлекаешься и пишешь почти заново, а уже все тело болит от долгой работы — глаза, рука, пальцы одеревенели, спину ломит, и с годами все это чувствуется сильнее, настойчивее требует отдыха организм, раньше этого не замечал… Сейчас вспоминаешь все то, что в молодости было, как жилось тяжело, как зарабатывал мало, ютился в какой-то конуре, пускался во все тяжкие, чтобы утвердиться в жизни, в литературе, как работал, зарабатывая себя и время, путая день и ночь, и, может быть, самое главное — это то, что вспоминаешь — и жалеешь, что все это не может длиться вечно, не может длиться до конца жизни, что я утратил эту способность работать до изнеможения и по завершении работы чувствовать себя опустошенным и в то же время удивительно наполненным, весомым, каждой клеточкой своей до боли ясно и определенно ощущая настоящее мгновение. Давно это было, все теперь уже было давно… А жаль. В молодости. Но я благодарен судьбе, что было, бесконечно благодарен, что было и вспоминается. А теперь я занимаюсь лишь тем, что аккуратно, по строго размеченным ежедневным порциям, кропотливо и скучно заполняю бумагу словами, стараясь убедить себя, что это и есть настоящая работа, что только так и должен работать писатель, что, работая размеренно и дисциплинированно, можно многое успеть, не уставая… Однако ни вдохновенья, ни уколов радости, ни интересных находок, ни бешено бьющегося сердца. Это все для меня теперь роскошь. И потому я стараюсь убедить себя, что эта скучная механическая работа мозга и руки (хотя, впрочем, мозг тут участвует меньше всего) необходима, нужна обязательно, что ее ждут — не дождутся, ждут — не дождутся, чтобы я ее окончил, чтобы тут же опубликовать… А радости никакой. Нелегко это сознавать. Мне не хотелось бы думать об этом, и приходится отгонять эту мысль, временами посещающую меня, но есть страшное понятие в литературе исписался… Это когда ты уже не способен сказать новое слово так интересно, как это мог бы сказать только ты. Когда писателю нечего сказать и он начинает заниматься переливанием из пустого в порожнее. Нет, нет, я не пессимист, и я не думаю, что это относится ко мне, я еще напишу стоящую вещь, я еще заставлю говорить о себе, обо мне еще скажут: "Ого, а старик-то, как прежде, крепок", это предстоит, а пока… Пока я в мыслях так же многословен, как и в своем письме, одну и ту же мысль и обдумываю, и записываю по нескольку раз. А вот разговаривать не люблю, это, видимо, и спасает меня временно от того, что меня еще не окрестили маразматиком. Да, все это нелегко сознавать… А впрочем, что легко? Не наберется, наверно, и десятка людей на земле, которые могли бы признаться, что им абсолютно легко жить. Кроме сумасшедших, разумеется. У каждого — свои проблемы, свои заботы и неприятности… Да… А мальчишка совсем от рук отбился… Сона сама не своя, приходится мне, как могу, успокаивать ее, но если Тогрул не возьмется за него всерьез, последствия для внука могут быть самые плачевные. Не туда его стало заносить, не на ту дорожку. Конечно, молодость должна перебеситься, но все хорошо в меру. Или это во мне говорит старик?.. Не думаю… Закир меня совсем не слушает, а ведь я мог бы надавать ему множество полезных советов… Да, если бы молодость знала, если бы старость могла. Не зря говорится. Избаловали они мальчика с самого раннего возраста, да и я, признаться, принимал в этом безобразии самое активное участие, что бы ни пожелал Закир — через короткое время к его услугам. Вот и довоспитывались. Тогрула делишки, особенно в последние годы, тоже мне не по душе. Он начинает терять чувство самосохранения, не чует опасности, теряет меру, легко можно слететь в его положении, ходит по лезвию ножа и делает геройский вид при этом. Не раз его предупреждал, но что делать, не слушает, ведет себя оскорбительно, не в няньки же я ему нанялся, хотя его покойный отец и просил меня перед смертью приглядывать за ним, как за своим * сыном, и я ему обещал, но сколько же можно вразумлять, когда над тобой откровенно глумятся, ведь он давно уже не ребенок, теперь его собственный ребенок в таком опасном возрасте, что он сам должен вразумлять свое дитя…
