— Это будет большой помощью социализму, — сказал Василий Иванович.
— Почему социализму? — удивился Коля. — Это вклад в общественное богатство всего человечества.
— Общественное богатство, Коля, создается для людей, это верно. Но только социализм правильно распределит это богатство. Во всякой иной стране вашу идею и плоды ваших работ купили бы капиталисты, а народу ничего бы не досталось.
— Наука не продается! — важно сказал Коля. — Политика не ее дело.
— Политика и наука в нашей стране неотделимы. Вы еще убедитесь в этом.
Коля промолчал. Политика казалась ему делом, не стоящим внимания.
Впрочем, эти поиски и занятия не мешали Коле жить так, как живут все пятнадцатилетние мальчики. Он плавал, загорал, играл в крокет и совершал вместе с Джонни рискованные операции в чужих садах.
Виктор любил ходить с Колей в лес. Коля знал так много интересного из жизни растений и зверей, что десять уроков естествознания не давали Виктору столько, сколько одна прогулка с Колей. Ему нравилось, что Коля имеет определенную цель и идет к ней.
— А вот я не знаю, что буду делать и кем я буду! — признался он однажды Коле.
— Не может быть! — удивился тот.
— Серьезно. В университет меня не пустят, если узнают, кем был мой отец. А скрывать я этого не хочу.
— И не надо!
— И вообще, знаешь, тоскливо. То злоба берет на все и на всех, то хоть в петлю лезь! Не было бы всей этой гадости, как бы хорошо мы жили!
И Коля замечал, как навертывались слезы на глазах приятеля. Однажды Виктор предложил Коле пойти на собрание к комсомольцам.
— Может быть, у них что-нибудь интересное есть? — сказал он.
Коле идти не хотелось, но, зная состояние Виктора, он согласился. К ним примкнул и Андрей.
Комсомольцы, помня, что Виктор и Коля при содействии Андрея опозорили их товарища, встретили их недружелюбно.
— Что вам нужно? — спросил Андрея секретарь ячейки Юшкин.
Комсомольцы Юшкина не любили — был он грубым и глупым. Райком уже решил вопрос о его замене и подбирал новую кандидатуру.
— Вот пришли посмотреть, что у вас делается. Может быть, мы захотим пойти к вам! — примиряюще сказал Виктор.
— Нам контрики не нужны. Куда отцы, туда и дети! — заявил Юшкин.
— Вот вы нас и перевоспитайте, — наливаясь яростью, сказал Андрей.
— Нам не до вас! У нас есть дела поважней! Перевоспитайтесь сами и приходите. Молитесь богу, что в школе вас терпим.
Комсомольцы протестующе зашумели. Как бы они ни были настроены против этих ребят, но Юшкин зарвался.
— Юшкин, придержи язык! — крикнул кто-то.
— Вы мне не указчики! — заорал Юшкин. — Ну, прощайте, — обратился он к Андрею и его друзьям. — Приходите в другой раз.
Покрасневшие и возбужденные ребята покинули собрание.
— Я говорил, что это пустая затея! — сказал Коля.
— Нет, надо им показать, надо их проучить! — бормотал взбешенный Андрей.
Виктор молчал, он чувствовал себя скверно. Его первая попытка подойти к новому, неизвестному, немного страшному, но заманчивому миру окончилась неудачей.
«Тупик!» — думал он горько.
Впрочем, комсомольцы, после того как ребята покинули собрание, так отчитали Юшкина, что на следующий день он сам подошел к Андрею, ласково заговорил с ним о каких-то делах и пригласил на собрание.
— Отзынь! — презрительно сказал Андрей. — Зубы чисти. Что у тебя во рту, кошка, что ли, сдохла?
11
В холодный осенний день верхнереченцы узнали о сражении под Перекопом и о разгроме Врангеля. В городе была большая демонстрация. Школа, в которой учился Виктор, принимала в ней участие.
Домой Виктор пришел перед вечером. Раздеваясь, он заметил на вешалке знакомую шинель.
— Папа! — закричал он и бросился в комнату.
Евгений Игнатьевич сидел перед топившейся печкой и обернулся, когда Виктор вошел. Виктор не узнал отца. Когда-то черные волосы Евгения Игнатьевича стали седыми. Он похудел. Длинная борода падала на гимнастерку.
— Папа? — широко открыв глаза, прошептал Виктор. — Ты?
— Как видишь. Ну, здравствуй! — И Евгений Игнатьевич, притянув к себе сына, поцеловал его в лоб. — Как ты, братец, вырос!
— В мать рослый, — улыбаясь, сказал Петр Игнатьевич.
Евгений Игнатьевич нахмурился, взял кочергу и принялся ковырять ею в печке. Виктору стало как-то неудобно: думая о встрече с отцом, он представлял себе ее иной…
Евгений Игнатьевич две недели не выходил из дому. Потом его вызвали в губвоенкомат и предложили работать в аппарате.
Этой новостью Евгений Игнатьевич поделился за обедом с братом.
— Я решил пойти, и тебя туда же устрою. Ты занимаешься неприличной работой. Ховань — и вдруг сапожник! Как ты не понимаешь?
Петр Игнатьевич обиделся, но промолчал.
Спустя несколько дней Евгений Игнатьевич начал работать в губвоенкомате… Туда же поступил и Петр Игнатьевич. К этому времени в городе начали всерьез поговаривать о войне, которая якобы идет в соседней Тамбовской губернии.
Обыватели шепотом передавали друг другу слух о том, что атаман Антонов собрал целую армию, ведет ее на Верхнереченск, чтобы захватить его и объявить столицей республики. Потом стали говорить, что никакой армии нет, а просто бунтуют тамбовские богатые мужики.
В общем, слухов, самых противоречивых, нелепых и фантастических, было много.
В Верхнереченске правду об антоновщине, кроме властей, знал лишь адвокат Кузнецов.
«Петроградская контора по закупке лошадей», которая возглавлялась адвокатом, была, по сути дела, филиалом антоновского штаба. Агенты конторы скупали не столько лошадей, которые шли отнюдь не в Питер, а совершенно в другую сторону, но и оружие, и снаряжение, и все необходимое для войны. Все это — купленное, краденое, добытое подкупом или обманом — переправлялось Антонову.
Однако у адвоката были более широкие замыслы. Штаб Антонова посоветовал ему устроить в Верхнереченске восстание и посулил хорошую плату, если восставшие продержатся хотя бы один день. Антонов обещал подойти со своей армией к городу и помочь мятежникам.
План восстания, предложенный Антоновым, так правильно расценивал положение в городе и сулил такой большой успех, что адвокат решил рискнуть. Евгений Игнатьевич, — к которому Кузнецов явился с открытыми картами, решив, что тот все равно никогда с большевиками не уживется, — согласился принять участие в игре.
Теперь ему было все равно, с кем идти против Советов, — лишь бы у союзников были винтовки и пулеметы.
Вскоре почти все военспецы верхнереченского губвоенкомата были завербованы Хованем. Подготовка к мятежу началась.
В конце ноября гарнизон Верхнереченска вышел в полном составе в лес на рубку дров.
В этот же день Ховань и его друзья подняли запасных, среди которых давно уже вели работу, заняли губисполком, телеграф, пытались взять вокзал, но рабочие отогнали восставших.
Земская управа, назначенная Хованем и заседавшая в доме Николая Ивановича Камнева, первым делом решила восстановить прежние названия улиц и возвратить хозяевам отобранные у них большевиками дома. Пока управа решала столь важные дела, в городе начался погром.
Из пригородов, почуяв добычу, прискакали какие-то темные люди. У лабазов и складов затрещали запоры. Всяк уносил, что мог.
Вечером, когда стрельба утихла, Никола Опанас вышел из дому и побрел по улицам.
Восставшие разводили прямо на мостовых костры, варили ужин, многие из них были уже пьяны. С окраины неслись дикие крики, на станции изредка слышались выстрелы.
Около одного костра Опанас заметил группу людей, одетых в офицерские шинели, и Николая Ивановича Камнева, которого он хорошо знал. Камнев говорил что-то молодому офицеру. Опанас подошел ближе, пламя бросило на него желтый отблеск.
Николай Иванович узнал Опанаса, подозвал к себе, познакомил с офицером.
— Вот господин скаут вам укажет все эти дома, — сказал он, — мне самому, вы понимаете…
— Да, да, конечно. — Офицер козырнул Камневу и обратился к Опанасу: — Ну-с, молодой человек, где живет врач Гольдберг? Проводите нас к нему.
Никола повел офицера по городу, показывал ему, где живут люди, помеченные в списке, видел, как выволакивали из квартир стариков и молодых, одетых и полураздетых.
Доктор Гольдберг, отец двух видных городских коммунистов, был взят прямо с постели.
Увидев офицера, он стал спрашивать у него, который час: старик рехнулся от страха. Он плелся по улице, наступая босыми ногами на завязки кальсон, спотыкался, бормотал:
— Ах ты, боже мой, что же я не надел носки.
Солдаты подгоняли его прикладами, старик подпрыгивал от ударов и спрашивал:
— Господа, в чем дело? Господа!..
Всю ночь Опанас ходил с офицером. Его тошнило от вида крови и слез. Десятки раз он мог бы улизнуть, но страх был сильнее чувства отвращения к самому себе, и Опанас покорно показывал офицеру улицы, дома, квартиры…
